– Проходите, рад видеть… – он протянул руку Кириллу. – Гурьян. Наслышан о ваших деяниях…

Молодой натурщик, скинув гидрокостюм, неслышно испарился.

Гурьян по очереди поздоровался со всеми за руку и скомандовал ожидавшей приказа ключнице:

– Ставь самовар, Катерина. Чайку попьём с мёдом… А вы присаживайтесь, – он указал на диван с креслами в углу мастерской.

– А можно картины посмотреть? – спросила Лиза, указывая на стены, где тоже были картины в большом количестве.

– Это можно, – улыбнулся Гурьян. Он был доволен.

Мы разбрелись по просторной мастерской, рассматривая полотна. Здесь тоже было много фантастических жанровых полотен про партизан – как видно, фантастические подвиги козловичей пользовались у них большим успехом – но присутствлвали и натюрморты и неброские пейзажи, эти были, пожалуй, лучше всего и свидетельствовали о нежной душе Гурьяна.

– Ах, какая картинка! – восхищенно воскликнула Лиза, глядя на небольшой пейзажик, изображавший берег реки с камышами.

Гурьян молча снял картину со стены, вручил Лизе.

– Бери. Наши пейзажи не жалуют. Говорят, что они их и так видят, в натуре. Иностранцы до них падки. Но я иностранцев не пускаю. А если слышу, что козловичи им перепродают – не пускаю на порог.

– Спасибо, – Лиза приняла дар, поставила картину рядом с креслом.

Наконец мы все уселись вокруг стола и начали беседу.

Впрочем, беседой это было трудно назвать. Гурян был из породы монологичных художников. Он знал о царевиче, о явлении Богородицы – как позже выяснилось, сведения из внешнего мира ему доносила Катерина – но его это мало интересовало. Его занимал он сам и его отношение к миру. Речь его была дремуча и бессвязна, но в ней при желании можно было почерпнуть бездну мудрости и жизненной правды, что и делали наезжавшие к Гурьяну журналисты.

В сущности, Гурьян говорил простые вещи, но простые вещи написаны и в Евангелии, правда, более внятным языком, однако мало кто следует Евангельским заповедям. Тут дело было в том, что Гурьян решился жить как часть природы и охотно проповедовал на эту тему. Его учителем был известный старец Порфирий Иванов, а в духовном плане – пчёлы.

На пчёл он перешел очень быстро. Пчёлы были излюбленной жизненной и философской моделью Гурьяна.

– …Пчела – она сама в себе и для всех… – говорил он, глядя, как Катерина вносит на блюде деревянную раму, заполненную сотами с медом. – У пчелы есть крылья, есть жало. А гордыни нет. Она свой рой лелеет. А рой и рай – слова-то какие схожие, задумывались? Я раньше мерзок был, мерзопакостен, думал о себе – бог и царь. Ни рая, ни роя не признавал. Гений, думал… Ты гений, Гурьян! Тьфу! – сплюнул он. – Ничтожество, червь – вот кто я был. И захотел стать пчелой. Я как раз тогда первый улей купил и на балкон выставил. И стал смотреть за ними. И вот Россия – это улей, а мы пчёлы. И кто возомнит, что он не пчела – тот вредитель и фанфарон. Червь.

Гурьян принялся резать соты ножом и каждому выкладывал большой кусок на тарелку.

Катерина уже торжественно вносила дымящийся самовар. Полился из краника кипяток в заварной расписной чайничек, появились и чашки с блюдцами. Гурьян вернулся к теме.

– Был ли я свободен, когда был червем? Мне казалось – был! Куда хочу, туда и ползу. Но! Рожденный ползать – летать не может. А пчела летает, но она летает, не куда хочет, а куда нужно улью, рою, роду. Чтобы был мёд, общий мёд всего пчелиного племени. В нём её труд растворяется без остатка, понятно?.. Может, если в микроскоп глядеть, то какие-то молекулы-атомы отдельной пчелы разглядеть можно. Хромосомы там… Они же разные. Но вместе – это чудесный дар улья, – и Гурьян, как бы в подтверждение, зачерпнул ложкой мёд из принесенного Катериной жбана с мёдом, и начал лить его обратно широкой медленной янтарной струёй.

– А в центре всего – матка. Примечай, царь, – хитро подмигнул он Кириллу. – Не папка, а мамка. Её все чтут, любят и охраняют. Потому что она рой продолжает. Рай, рой, род…

Он посмотрел на Дашу.

– И ты это смекай. Он при тебе не трутень всё же, а мужик при деле.

Кто-то из них явно читал ЖЖ – то ли Гурьян, то ли его ключница.

– …Все мы пчёлы, каждый другого кормит, чем может. Мне хлеб несут, я дарю картины. И так везде должно быть. А деньги должны быть изгнаны, от них всё горе, вся мразь…

Тут я вспомнил, что в прихожей стоит наш подарок и сделал знак Кириллу, составив ладони домиком. Он понял.

– Гурьян Евсеич, мы к вам тоже с подарком. Васюта, принеси, пожалуйста!

Васюта внёс крест со звонницей. Кирилл и Гурьян встали с кресел, торжественная передача креста произошла с троекратным лобызанием.

– Вот мы его сейчас и установим, вот сейчас… – засуетился Гурьян, распахнул дверь на балкон и как был в футболке и трениках, вынес крест на свежий морозный воздух.

– Катерина, скликай народ! – приказал он.

Катерина выплыла на террасу, подошла к балюстраде и сложив ладони у рта рупором, прокричала громовым голосом:

– Люди добрые! Собирайтеся! Гурьян говорить будет!

И повторила это трижды.

Гурьян подождал пять минут.

– Оденьтесь, батюшка, – сказала Катерина.

Он только головой мотнул.

– Выходите, – приказал он.

И мы, не одеваясь, вышли на террасу. Она была завалена снегом по колено, в котором были протоптаны тропки к ульям, стоявшим в стороне, и к балюстраде – месту, откуда Гурьян говорил речи. Он потопал туда босиком по снегу, неся крест, мы за ним. Между прочим, мороз был градусов двадцать.