Хейзинга нашел для меня кров по соседству, у людей по фамилии ван дер Верд. Кроме меня, они прятали еще и еврейскую девушку, но за две недели пребывания там я видел ее только Один раз. Мое письмо жене, отправленное из Гааги, прибыло вовремя. В нем говорилось, что писать мне можно на почтовое отделение в Грау. Сильвия тут же показала его члену директората Дейкстерхейсу, который, в свою очередь, немедленно сообщил о нем «вервальтерам». Значит, решили они, я, по-видимому, где-то в Фрисландии.

Погода стояла прекрасная, но тем трудней было томиться в моей чердачной комнатке. Так хотелось на волю! Мой зять Франц Виландер-Хейн тоже скрывался — в загородном имении, расположенном между двумя крупными реками, у деревни под названием Зулен. Вот я и решил, что отправлюсь именно туда, на природу, велосипедом. Перед отъездом я сутки провел в доме Хейзинги — они устроили нам с Сильвией свидание. У хозяев было трое детей, и они даже не подозревали, что дядя Франц и тетя Сильвия прячутся у них на чердаке. Там мы смогли обсудить все дела и попрощаться друг с другом — кто мог сказать, надолго ли.

В шесть тридцать утра, когда сотни велосипедистов ехали на работу, я пустился в путь, крутя педали за Хейзингой, с портфелем на багажнике, где лежали зубная щетка и бритва. На мне был плащ с поднятым воротником — я думал, никому на свете меня не узнать. Но куда там! В тот же вечер родственница нашей горничной сказала Сильвии:

— А господин Филипс-то в Эйндховене!

— Не может быть, — покачала головой Сильвия.

— А муж говорит, что точно видел его утром, едучи на работу!

К полудню я добрался до Оса, который в тридцати милях от Эйндховена. Заехав на тамошний филипсовский завод, попросил вызвать управляющего, но тот был в отъезде. Тогда я отправился постричься, потому что знал, что, когда скрываешься, опасно показываться у местного парикмахера. День был чудесный, и я катил по направлению к Зулену в превосходнейшем настроении. Поездка радовала несказанно. В кармане у меня лежали отлично сделанные документы на имя моего покойного зятя Варнера ван Леннепа. Центральный документальный архив в Гааге был целенаправленно разрушен авианалетом британцев, так что до правды не докопаться, и, если меня арестуют, так и скажу, что зовут меня ван Леннеп.

Пока я крутил педали по направлению к Зулену, мое «второе я» плавало где-то в Фрисландии. Ночью, перед отъездом, на чердаке, я написал еще одно письмо жене, которое потом должны были отправить из Бельгии. В нем говорилось, что еду по Арденнам, места вокруг восхитительные, глухие сонные леса — лучшее место, чтобы унять нервы. Чувствую себя уже сносно, писал я. Это письмо также приземлилось потом на письменный стол «вервальтера».

В Зулене я прекрасно устроился по соседству с такими же, как я, беглецами. Мы играли в пинг-понг в саду и чувствовали себя так беззаботно, что совсем не думали о мерах безопасности. Жена и младшая сестра беспокоились больше и решили, что разумней было бы удалить мои выступающие вперед передние зубы. Из-за этих зубов, считали они, не узнать меня просто невозможно. Я же ни в какую не соглашался. Такая перемена во внешности для меня была бы равносильна утрате самого себя.

Но положение мое было совсем не так прочно, как мне хотелось думать. Внезапно 16 августа я узнал, что немцы арестовали Сильвию. Это поразило меня в самое сердце. Я был совершенно бессилен. Оставалось только молиться.

Это был один из немецких приемчиков — схватить жену и детей, чтобы мужчина сдался. Мы с Сильвией обсудили такую возможность загодя и пришли к выводу, что ни при каких условиях я сдаваться не должен. Но теперь предположения стали реальностью. Несколько квислинговцев явились в Гольф-клуб арестовать Сильвию. С тремя старшими дочерьми жена занимала одну из раздевалок. На стене висели оранжевые платья, сшитые из флагов в предвкушении освобождения. Это разозлило квислинговцев еще сильней. Просидев с полдня в помещении гестапо в Эйндховене, Сильвия вместе с тремя руководящими работниками «Филипса» была отправлена в Вюгт. Но пусть она сама расскажет свою историю.

Мы спрашивали себя, куда нас везут. В Вюгте есть дорожная развилка — одна дорога, столь хорошо мне знакомая, ведет в Харен, другая — в концлагерь. В деревне мы ненадолго остановились у местного отделения гестапо. Нас четверых на несколько минут оставили без присмотра. Мы сидели в машине, с некоторым беспокойством слушая новости Би-Би-Си.

Выяснилось, что все-таки — Вюгт. От въезда в лагерь до охраняемых, как бастион, ворот, примерно с полкилометра, я шла в сопровождении охранника. Едва мы тронулись в путь, как он спросил меня:

— Скажите, госпожа Филипс, чем объяснить, что вы не боитесь?

Я с удивлением посмотрела на него.

— В прошлом году я присутствовал при аресте вашего мужа, — объяснил он.

За те несколько минут, что у нас оставались, я попробовала рассказать ему, почему не боюсь. Между тем разговаривать с заключенными запрещалось, и когда мы подошли к воротам, ему сильно попало.

Некоторое время я провела в ожидании, и вдруг в окно послышался хорошо знакомый мне голос: это близкий друг Фрица еще по Делфту, Ганс ван Кетвих-Версхур, в то время заключенный, работавший в лагерном управлении, пытался меня приободрить.