— Отведи барышню наверх, Лотхен, — велела фрау Эльза. — А Карлу поставь за дверью стул.

— Ты собрался подглядывать бесплатно, парень? — спросила Лотхен. — Так не пойдет!

— За всё уплачено, — отвечала вместо него фрау Эльза. При свете свечи видно было, что ей до старости еще далеко, и выпущенные на лоб кудерьки были не тусклыми, а веселыми, золотистыми, но что поразило Алену — немалая недохватка зубов во рту у хозяйки непотребного дома. Очевидно, приходилось ей, при ее ремесле, и в сражениях участвовать…

Алена соображала — и всё сходилось. Преогромное русское посольство расселили в той части Ластадии, где стояли частные дома, а не в крепости, и у надежных хозяев. К тем хозяевам фон Рекку и немецким дворянам хода почему-то не было. Он проведал, что молодые парни открыли для себя Девичью улицу, и счел, что тут — единственное место, где можно услышать их вольные разговоры.

Зачем это ему понадобилось — Алена и не задумалась. Ничего она не поняла в тех речах, что держали перед бароном аптекарь Давид Мартини Второй и знатный купец Данненштерн. Получив от мастера Ребуса яйцо в подарок, она опомнилась и столковалась на немалых деньгах — на двух десятках альбертовых талеров, имевших тут хождение. Ей сразу понравились большие серебряные монеты — похожие она видела у Петра Данилыча, выменивавшего их на медную мелочь, и звались они вовсе на русский лад — ефимки.

Деньги могли потребоваться в любой миг — ведь появился уже обещанный Троебровый, значит, и Алатырь-камень был где-то поблизости, а ну как за него всё же платить придется? На березовых-то угольках столько не заработаешь, а до весны, когда все целебные травы из земли вылезут и товаром станут, далековато. Да и дороговизна в Риге была немалая по случаю голода в Лифляндии.

Все поднялись по кривой витой лестнице, и Алену ввели в тесную комнатку, посреди которой был уставленный съестным стол, а на стульях сидели три пышные девицы. У одной на коленях было музыкальное орудие — то ли гудок, то ли домра, вот уж в этом Алена ровно ничего не смыслила. По округлости боков вроде казался гудок, однако смычка она нигде не увидела, а струны девица перебирала пальцами.

Карла провели в другую дверь, а еще была и третья.

— Сядешь тут, — фрау Эльза поставила табурет возле самого окна, так что Алена оказалась в уголке, да еще и за спинами девиц. — Меня зови матушкой.

А больше и сказать не успела — поспешила вниз, на нетерпеливый стук.

Девицы на Алену покосились. Но сразу и успокоились. Они-то пышные, щекастые, дородные, а она — махонькая, тощенькая, хотя, если приглядеться, и спереди и сзади всё есть, что у бабы должно быть. И личико — с кулачок, да и то прячет… Не соперница, нет, гостя не перебьет! Зачем только прибрела?

— Сюда, сюда, Петр Алексеич!

Алена беззвучно ахнула.

Таки приехал!

Когда встречали посольство — Алена его и не приметила. А встретили знатно. Генерал-губернатор Эрик Дальберг и точно сказался больным, но и без него народу хватило. Навстречу посольству, ехавшему на санях, послали кареты и в каретах довезли до Песочных ворот, что у Песочного бастиона. Там стоял батальон шведской пехоты в полном военном наряде, а возле теснились горожане. Торжественный поезд под шестнадцать пушечных выстрелов втянулся в город, но недолго там задержался. Проехало посольство по Известковой улице, через рынок на Ратушной площади и дальше — по Господской, да и было выпровожено через Карловские ворота из крепости прочь, уже всего под девять пушечных выстрелов.

Посольство разместили на постоялом дворе Мермана и в близлежащих домах, а двор Мермана был напротив пристани, где суда разгружались, и получился как бы хитрый намек — поскорее бы вам, послам, отселе убираться…

Они и рады бы убраться, но переправиться через реку Двину помешал ледоход. По льду на санях — так не успели. А пока можно будет плыть в яхтах и барках — жди! Вроде совсем чистая вода, а лодочники разумно говорят, что лед с верховий еще движется, и даже могут точно назвать — откуда именно. Впрочем — поди проверь…

Обо всем этом Алена вроде и знала, как все горожане, да как-то не задумывалась, пропускала мимо ушей. И вдруг оказалось, что надо было слушать всю ту околесицу, которую фон Рекк плел насчет русского царя!

Царь же вошел в услужливо распахнутую дверь, поклонился приподнявшим зады над стульями зазорным девкам, и молвил по-немецки:

— Добрый вечер, барышни мои!

Следом втиснулся Алексаша Меншиков, успевший за эти годы каким-то образом приблизиться к государю — не иначе, кого неразумного выследил и схватил…

— Вот, гляди, Петр Алексеич, — сказал он по-русски, — выбирай! Не бойся — девки чистые. Сколько ж можно без баб!

— Да, пожалуй, что с самого Пскова постимся, — отвечал государь, с великим любопытством глядя на немок, да и они вовсю уставились на него, долговязого.

И вдруг поняла замершая в уголке Алена, что он сейчас, пожалуй, и красив…

Давно она не видала Петра Алексеича — и когда же это было, что она ему выдранный с мясом рукав станового кафтана на место вшивала? И было ли? Последний раз мелькнуло перед ней царское личико в тот самый день, когда государь, собравшись в Архангельск, с Дунюшкой торопливо прощался. Он ее ровнешенько на год моложе — тогда ему, выходит, должен был двадцать один годок исполниться, а глядел он, тощий да узкоплечий, совсем отроком юным. Теперь же ему двадцать пять скоро будет — выходит, самой Алене уж двадцать шесть? Господи Иисусе, вот ведь и пролетели молодые годочки…