Если говорить о влиянии и воздействии партийных деяте­лей и КГБ в то время на жизнь ученых вообще и мою в част­ности, я хотел бы подчеркнуть следующее.

Моя теща в 1940 г. как вдова героя Гражданской войны Н. Щорса получила квартиру в «доме правительства» на набе­режной после того, как о Щорсе вспомнил Сталин. Некото­рые наивные люди считали, что если я живу в доме правитель­ства, то я могу, просто перейдя через Каменный мост, свободно ходить в Кремль, чуть ли не к самому товарищу Сталину. Ну или, соответственно, к любому его преемнику. Это, естествен­но, все относится к области ненаучной фантастики. Я не то что в ЦК, но даже в райкоме партии за все годы советской власти ни разу не был. Меня никто туда не вызывал. Я согла­сен, что это довольно странно, потому что по моему рангу — директора ведущего института, меня должны были бы по край­ней мере приглашать на беседы в Отдел науки ЦК. Единствен­ные мои визиты в ЦК были связаны с поездками за границу. В то время каждая такая поездка обязательно согласовывалась в соответственных партийных органах. И меня действительно вызывали в Отдел выездов, особенно перед первыми поездка­ми, и там инструктировали. Я уже описывал один из таких инструктажей для поездки в Румынию. Что же касается рай­кома партии, то обо мне, наконец, вспомнили только в 1985 г., когда умер Генеральный Секретарь КПСС К.У. Черненко. Вдруг раздался звонок из райкома партии, и меня пригласили прий­ти на Красную площадь присутствовать на его похоронах. Это несомненно означало, что грядут большие изменения. И они на самом деле наступили — к власти пришел Горбачев, нача­лась перестройка...

Я стоял на трибуне, которая ближе к Васильевскому спус­ку, шел такой мокрый грязноватый снег — дело было в мар­те — по площади проходили войска, печатая шаг. Все это про­исходило с какой-то необычайной скоростью, просто в бешеном темпе — такие похороны проходили в последнее время достаточно часто, все уже привыкли и наловчились. Так что закончилось все очень быстро. Это приглашение на похороны Черненко я считаю апогеем своей «партийной» карьеры. Выше этого я уже не поднимался. Наступало время больших перемен.

Как мы узнавали о переменах? Что значит то или иное со­бытие, такой или другой порядок, в котором были перечисле­ны официальные лица где-нибудь на передовице «Правды» и что может за этим последовать? У каждого из нас были свои методы, свои навыки чтения тех же газет, выработанные, можно сказать, на собственной шкуре. Это было своего рода искусст­во. Конечно, в отличие от тридцатых годов мы уже говорили об этом, обсуждали по вечерам на кухне — естественно, толь­ко в своем кругу, с людьми, которым могли доверять.

Неверно, что не было свободы слова. Была. Только это сло­во не было громким, публичным. И свобода распространялась только на очень узкий круг людей в пределах одной отдельной кухни. Там мы говорили совершенно обо всем. И как убивали С. Михоэлса в Минске, и С. Кирова в Ленинграде, мы все это знали и обсуждали. Степень открытости была, как видно, до­статочно высокой, но тем не менее, совсем глубоко в каждом из нас все же сидел страх. Был такой эпизод — в 1987 г. ко мне приехал мой давний товарищ. Он был в свое время комсо­мольским деятелем на уровне ЦК комсомола, затем создал ака­демический институт. Ну и со времен работы в ЦК комсомола остался дружен со многими деятелями тогдашней верхушки. Вот он приехал ко мне после встречи с А. Лукьяновым в Кремле, мы пообедали, выпили, поговорили. Дружили мы давно, и, естественно, диапазон наших разговоров, особенно уже в то время — это был, повторю, 1987 год — был достаточно широк. Мы сидим в моем кабинете, и вдруг он, понизив голос, страш­ным шепотом сообщает мне на ухо: «Ты знаешь, ОНИ, кажет­ся, готовы ликвидировать колхозы!»

Вообще в то время понятие «Они!» имело абсолютную и очень страшную подавляющую силу. У каждого были свои «они». На­дежда Мандельштам первая написала в своих воспоминаниях про К. Симонова, что он-де хотел дать ей квартиру от Союза писателей, но «они» не позволили. «Они» были даже у Гене­рального секретаря ЦК КПСС. Была, например, такая история.

После доклада Н.С. Хрущева «О культе личности» на плену­ме ЦК КПСС в 1956 г. во всех парторганизациях проводились закрытые партсобрания, на которых зачитывался этот доклад, и проводились его обсуждения. Особенно бурные обсуждения про­изошли в ИТЭФ. Этот институт подчинялся Министерству атом­ной энергии (Средмаш), и поэтому его партийная организация была в подчинении Политуправления министерства, а не район­ного комитета партии. В ИТЭФ, возглавляемом другом Ландау Абрамом Исааковичем Алихановым, был большой теоротдел, в котором работало много учеников Дау, а начальником был лю­бимый ученик, И.Е. Померанчук (Чук). Секретарем парторга­низации института был Володя Судаков. Именно он был за ру­лем машины в январе 1963, вдень роковой аварии, искалечившей жизнь Ландау.

На партсобрании интеллигентная часть партийцев очень воз­будилась от услышанного в докладе Хрущева. Начались очень резкие выступления. А Юрий Орлов, молодой и очень талант­ливый физик, автор оригинальной идеи создания ускорителя элементарных частиц, по характеру типичный «революционер», договорился на этом собрании совсем до радикальных призы­вов. Он вспомнил слова В.И. Ленина о том, что в ответствен­ные моменты истории народ должен вооружаться, и призвал окружающих выполнять заветы вождя.

В общем, о собрании в ИТЭФ доложили во все партийные инстанции, вопрос обсуждался на Политбюро ЦК КПСС, и было принято беспрецедентное в истории партии решение о роспуске парторганизации ИТЭФ. В самом деле, устав КПСС допускал такую высшую меру наказания. Все члены распу­щенной организации считались исключенными из КПСС, и специальная комиссия политуправления должна была произ­водить их персональный прием обратно в партию по личным заявлениям. По результатам работы этой комиссии Володя Судаков получил строгий выговор, а трое самых активных уча­стников собрания были из партии исключены, и среди них оказался, естественно, Юрий Орлов. Дирекции института было рекомендовано уволить всех троих. Но работа Юрия Орлова была крайне важна для проводимых институтом исследова­ний, и поэтому директор института Алиханов пытался сопро­тивляться. Он позвонил лично Н.С. Хрущеву и попросил его дать разрешение все-таки не увольнять ценных для института работников. Но получил отказ, сопровождающийся такими словами: «Вы не понимаете, о чем просите. Вы не знаете, что происходило на Политбюро. Они вообще требовали аресто­вать всех троих».

Все друзья Юрия Орлова приняли участие в его устройстве на работу. В конце концов он стал работать в Ереванском Ин­ституте Физики, который был создан Артемием Исааковичем Алиханьяном, братом Абрама Исааковича Алиханова. Юрий Орлов создал свой уникальный ускоритель там.

В 1975 г. Л.И. Брежнев подписал Хельсинкский протокол, который, среди прочего, давал гарантию правам человека. Дис­сидентское движение увидело в Хельсинкском протоколе но­вые надежды на достижение гражданских свобод. «Профессио­нальный революционер» Юрий Орлов возглавил созданную в Москве Хельсинскую группу. В действиях этой группы власть усмотрела (и правильно усмотрела!) серьезную угрозу суще­ствующему строю. Юрий Орлов был арестован, судим и от­правлен в ссылку, где долгие годы пребывал в тяжелейших условиях. В годы перестройки он был с почетом из ссылки возвращен. Не знаю, удовлетворен ли он дальнейшим ходом российской истории.