— Черт с ними, с проводами, лишь бы уехал, — сказал маркиз Джерачи.

— Но ведь его, кажется, назначают министром? — скромно поинтересовался аббат Велла.

— Какое это имеет значение! Пусть сидит себе в министерском кресле в Неаполе, а мы тут заживем на славу с новым вице-королем: он душа-человек!

— А кто будет назначен вице-королем?

— Князь Караманико — дон Франческо д'Акуино, благороднейшая личность…

— И к тому же красавец мужчина! — вставила герцогиня Виллафьорита.

— Говорят… — Дон Гаспаре Палермо запнулся на секунду, но все-таки продолжал: — Говорят, что Ее королевское величество… Учтите, это всего лишь разговоры… В общем… душевная привязанность, без всяких задних мыслей… благосклонность, расположение…

— Ах да, и правда говорят… — подтвердила герцогиня.

— Не говорят, а доподлинно известно! — отрезал маркиз Джерачи. Благодаря титулам, которые вице-королю Караччоло так и не удалось у него отнять, он считал себя чуть ли не особой королевской крови, а посему — вправе не слишком осторожничать, даже когда сплетничали о королевской фамилии. — Известно доподлинно… — настаивал он. — Скажу вам больше: то, что нам повезло и что вице-королем у нас будет дон Франческо, именно результат этой благосклонности королевы. Актон решил убрать со своего пути человека, который соперничал с ним в борьбе за место в ее сердце и, видимо, с большими, чем у него, шансами на успех…

Взвился занавес. Из глубины сцены вышла к рампе очень красивая женщина в зеленом одеянии, как бы сотканном из водорослей. Постояв с минуту в позе, которая должна была изображать скорбь, задыхаясь, словно ее душила невидимая петля, она распахнула тунику: в розовом трико она была как нагая. Грудь ее взметнулась, будто нос галеры на гребень набежавшей волны; на груди было изображено растерзанное сердце; надпись под ним — размытыми кроваво-красными буквами — гласила: «Tumulus Caraccioli!» Это нимфа Сицилия хоронила в своем израненном сердце любимого вице-короля.

Раздались жидкие аплодисменты.

— Рану в сердце Сицилии нанес он сам — жестокостью своего правления! — изрек маркиз Виллабьянка и остался очень доволен собой: изречение стоило того, чтобы занести его в дневник.

В этот момент вице-король, глянув на бюст супруги судьи, не менее пышный, чем у актрисы, сказал:

— От такой гробницы я бы, право же, не отказался! — Он встал и дал знак, что вечер окончен.

Когда он спустился в фойе, все, кто присутствовал на празднестве, выстроились для прощания. Караччоло не оставил без комплимента ни одну красавицу, выделил и кое-кого из мужчин: с одним пошутил, другому сказал острое словцо, третьему намекнул на что-то известное только им двоим. Мели он попросил в случае выхода новой книжки стихов иметь его в виду как доброжелательного читателя. У Веллы справился, доставлен ли из Пармы арабский алфавит для печатания «Сицилийской хартии» и как обстоит дело с переводом «Египетской». Долго жал руку канонику Де Козми, задушевно с ним беседуя: у каноника стояли слезы в глазах. «Янсенист!..» — с отвращением и ужасом перешептывались выстроившиеся в ряд дворяне.

Адвокат Ди Блази стоял почти в самом конце. Вице-король осведомился, как идет работа над рескриптами, но ответ слушал рассеянно. На прощанье с улыбкой, доверительно Караччоло сказал:

— Быть сицилийцем — задача не из легких.

Его наисвятейшему Королевскому Величеству.

Было предначертано свыше, чтобы именно в счастливейшую эпоху Вашего Правления, о Сир, появились бы на свет преданные забвению драгоценные памятники сицилийской истории и, будучи переведены на итальянский язык, осветили бы и прояснили то, что дотоле пребывало в безвестности, подвергалось сомнению. Не было у нас гражданской и военной истории всего того периода, когда Сицилия находилась под властью сарацинов; лишь благодаря удачному стечению обстоятельств, Вашему Величеству хорошо известному, в Библиотеке Вашего Королевского Монастыря Сан-Мартино обнаружен был Арабский Кодекс, в коем содержится точное изложение того, что произошло в мирное и в военное время, и благодаря коему нам теперь открылась Сицилийская История двух, а то и более веков. Однако период с момента завоевания королевства доблестными норманнами был опять-таки погружен во тьму, и приходилось верить все тем же летописям сомнительной достоверности, составленным немногими летописцами, кои по прошествии малого времени описали наиболее громкие события и выдающиеся деяния князей, но при этом почти полностью умолчали о первых законах, ими народам дарованных, и о политическом устройстве, коего они заложили основу.

Завершив в наилучшем виде, в меру своих скромных сил, перевод на итальянский язык сан-мартиновского Кодекса, который был светлейшим монсеньором Айрольди со своей стороны весьма и весьма обогащен и снабжен научными примечаниями, приступил я к еще одному труду — к переводу на итальянский язык с арабского другого Кодекса, который я Вашему Величеству сейчас и направляю и который уделил мне от щедрот своих Мухамед Бен-Осман Махджья; на пути своем из Неаполя (где Ваше Величество изволили принимать его в качестве посла императора Марокко) он пробыл здесь несколько месяцев, сердечно ко мне привязался и по возвращении на родину стал со мной без лишних церемоний переписываться. Благодаря ему я располагаю теперь многими листами, коих не хватало в сан-мартиновском Кодексе; от него же получил я и разные пояснения касаемо истории арабов, множество медалей, замечательно ее иллюстрирующих, а главное — ценнейшее, что есть в данном Кодексе, — все деловые письма, которыми на протяжении сорока пяти лет обменивались султаны Египта со знаменитым Роберто Гуискардо, Великим Графом Руджиеро, а также сыном его, носившим то же имя, основавшим впоследствии сицилийскую монархию и ставшим первым королем Сицилии.

Грандиозными, весьма значительными показались мне сведения, содержащиеся в этом Кодексе, о Сир, как только приступил я к переводу первых страниц его; но, не доверяя собственному мнению, решил я представить их на высочайший суд князю Караманико, достойно здесь, в Сицилии, Вас, Ваше Величество, представляющему; определив ценность труда по достоинству, князь Караманико, известный покровитель словесности, призвал меня сие дело завершить; и коль скоро я, не без трудностей, довел его до конца, представляется мне, что не напрасно я употребил на него столько времени и что польза, от сего труда проистекающая, будет мне лучшей наградой.

Оставалось одно: смиренно представить Вашему Величеству арабский подлинник и перевод мой на язык итальянский в том виде, в каком он вышел из-под моего пера; именно сей долг я сейчас и исполняю. Вы, Ваше Величество, меня бы осчастливили, если б соблаговолили уделить от драгоценных забот своих о благе двух благоденствующих королевств несколько минут и взглянули бы высочайшим оком на мой Кодекс и прочитали бы в нем, как два знаменитых героя, Роберто и Руджиеро, после кровопролитнейшей из войн замирились с султаном Египта. Как, уладив дела внешние, обратились к внутренним, стали править своими землями, диктовать народам первые законы, расчлененные на множество статей, каждая из коих зиждилась на принципах незыблемости государства и благоденствия подданных. Одновременно занялись они внедрением новых ремесел — в первую голову шелкопрядения, — для чего выписывали из Египта умелых мастеров, щедро их вознаграждали и опекали бесперечь. Бросится Вам в глаза, Ваше Величество, в этом Кодексе, с какой прозорливостью и осмотрительностью решались дела норманнского государства в Совете, ими учрежденном, и с какой настойчивостью были в этот начальный период их правления все их распоряжения направлены на то, чтобы содействовать успехам нарождавшейся нации. Как умело отобрали они те части франкской конституции, кои решили присовокупить к некогда введенной мусульманами в Сицилии и в остаточном виде еще существовавшей, откуда и берет начало свод законов, ставший основой сицилийской государственности; а коль скоро большая часть их соблюдается по сию пору, то, на мой взгляд, в свете данного Кодекса понимание их и применение намного улучшится.