В этом смысле монах идеалом не был: он взахлеб восторгался обманом, но литературный талант оценить не умел — словом, в роли благодарного потомка, отведенной ему доном Джузеппе, на одну ногу прихрамывал. И все-таки хоть живая душа рядом — «дуновение», как говорят в Сицилии, то есть человеческое существо, способное скрасить твое одиночество, смягчить тяготы существования, подобно дуновению ветерка во время нестерпимого зноя. Ну а как помощнику — по части переписывания и чеканки — монаху не было цены, так он был терпелив, прилежен и аккуратен.

Во время работы оба хранили полнейшее молчание, совершенно как глухонемые. Но за трапезой и в минуты досуга, в саду, становились разговорчивыми, вспоминали Мальту, детство, родных и друзей, о которых монах располагал более свежими сведениями. Они обменивались соображениями о своей жизни, какой она была и какой становилась, о мирских делах, хотя монах не имел о них понятия и судил совершенно как персонаж, сошедший со страниц «Фьоретто»; по женской части он свой тайно приобретенный опыт имел, но чем глубже в эту пучину погружался, тем меньше у него было шансов разделить легкую, трепетную фантазию, желания и чувства, которыми так упивался более изощренный дон Джузеппе.

— Вы не верите, что женщину сотворил дьявол? — спрашивал монах.

— Да нет же! — улыбался дон Джузеппе. — Женщина тоже божье творение. Иначе в чем бы состояла наша добродетель воздержания? Воздерживаться от дьявольского наваждения легко, попробуй воздержись от того, что сотворил сам господь и к чему он, ради любви нашей к нему, просит не прикасаться.

— Может, вы и правы — наверное, даже правы, — вы человек ученый, вам виднее, и все-таки, как я погляжу, концы с концами в этой истории не сходятся… Ведь это все равно что не воздавать хвалы господу за какую-то часть его творения…

— Мы воздаем хвалу господу за все, что он сотворил, включая женщину: превозносим ее красоту, гармонию, почитаем как родительницу… Но от слуги его, от истинного исполнителя божьей воли на земле, требуется самопожертвование: он обязан от женщины отказаться.

— И вам это удается? Я не говорю: обходиться без женщины. Но даже не думать о ней, не призывать даже во сне, чтобы легла, согрела…

— Нет, не удается, — признавался дон Джузеппе, закрывая глаза, отчего у монаха отлегало от души. Будучи слаб памятью, подвержен ежедневному желанию каяться и угрызаться совестью, Каммиллери возвращался к этому разговору снова и снова. В потемках его разума и сердца дробились на мелкие осколки суеверия: дон Джузеппе хорошо это знал, поэтому изыскивал наиболее подходящие слова ему в утешение. Иной раз монаха начинали терзать угрызения совести насчет работы, которую он выполнял, переписывая набело или плавя металлы.

— Не делаю ли я чего противу господа? — спрашивал он.

— А я? — отвечал вопросом на вопрос дон Джузеппе.

— Может, и вы тоже, — потупившись, робея, отвечал монах.

И тогда дон Джузеппе терпеливо ему разъяснял, что работа историка — сплошная околесица и обман и что гораздо достойнее придумывать историю заново, нежели списывать со старых бумаг, старинных надгробий и усыпальниц; во всяком случае, чтобы изобретать, требуется больше труда, стало быть, по чести говоря, их работа заслуживает большего вознаграждения, чем работа настоящего историка — какого-нибудь историографа со званием, постоянным жалованьем и гонорарами.

— Все сплошной обман. Никакой истории нет. Разве существуют поколения листьев, опадавших каждую осень во-он с того дерева? Есть дерево, есть новые листья, потом они тоже опадут, а придет время — умрет и дерево; дым и горстка золы — таков его конец. История листьев, история дерева… Ерунда! Вот если бы каждый лист описал свою историю, а это дерево — свою, тогда бы мы сказали: да, это история… Ваш дед свою историю описал? А ваш отец? А мой? А наши прадеды и прапрадеды?.. Все ушли, все в земле, как листья: сгнили, не оставив по себе следа… Дерево еще стоит, это верно, держимся и мы наподобие новых листьев… Но и мы уйдем… А дерево, если оно остается, могут спилить, ветку за веткой. Кто? Короли, вице-короли, папы, полководцы — словом, великие мира сего… А ну-ка, скажут, мы его подожжем, напустим дыму в глаза народам, странам, всему роду людскому… История! Какое ей дело до моего отца, до вашего? Какое ей дело, что у него вечно бурчало в животе от голода? Думаете, она прислушивается? Думаете, найдется историк с таким тонким слухом?

В голосе дона Джузеппе появлялись гневные проповеднические нотки, и монаху становилось совестно, неуютно. Затем проповедник уступал место плуту.

— Или, может, угрызения совести у вас — от сытой жизни? Если так — вот бог, а вот порог: куплю вам билет до Мальты — и делу конец.

Этот аргумент в итоге оказывался для монаха самым убедительным.

— Вот так! — сказала графиня.

Краешком глаза она видела себя в большом зеркале. На подзеркальнике была вправленная в крышку табакерки яркая миниатюра с картины Франсуа Буше, которую «казановисты» считали портретом мадемуазель О’Мерфи.

Были в моде живые картины, и графиня в интимной обстановке любовного свидания, происходившего в прелестном павильончике «`a boiseries» [62] , где она, отделываясь под предлогом мигрени от мужа, любила уединяться, устроила великолепную имитацию картины Буше; благодаря мягкому освещению ей вполне можно было дать столько же лет, сколько было мадемуазель О’Мерфи. Живая картина состояла всего из двух компонентов: кушетки и обнаженного тела. Лучшую живую картину, более точную копию знаменитой картины трудно было себе представить.