Распахнув, как обычно, на рассвете окно, выходившее в сад, — с неделю спустя после того, как он заявил об ограблении, — аббат Велла приметил маячившие под навесом две фигуры. «Никак и впрямь воры пожаловали», — подумал он; но незнакомцы, услышав, что открылось окно, подали голос и подошли ближе. Это были жандармы.

— Зачем вы тут? — спросил аббат.

— Судья приказал. Всю ночь проторчали на холоде.

Жандармы закоченели до синевы.

Аббат подошел к другому окну, выходившему на улицу возле парадного входа, — там стояли еще двое. «Хорош бы я был, если бы меня на самом деле ограбили. Целая неделя им понадобилась, чтобы раскачаться. И зачем явились, спрашивается? Железную дверь к часовне святой Агаты тоже приделали только после кражи. И это называется «жить под охраной закона»… Однако в глубине души у аббата зашевелилось какое-то смутное, беспокойное предчувствие, и он отправился на кухню жечь немногие оставшиеся в доме бумаги: человеку с наметанным глазом ничего не стоило углядеть в них какую-нибудь деталь его игры или, во всяком случае, что-то заподозрить.

Попозже прибыл в сопровождении целой своры подручных и сам судья. Это был Грасселлини, из цивильного суда; аббат удивился: он ожидал судью из уголовного.

— Кража кражей, формально заниматься этим делом действительно полагалось бы уголовному суду, — объяснил Грасселлини, — но то, что у вас похищено, принадлежит вам, так сказать, лишь номинально, фактически же это — достояние Сицилии, королевства, короны. Между уголовным судом и нашим ведомством даже возник спор о компетенции — у нас это, знаете ли, случается… Но мы, естественно, взяли верх… Ведь вы согласны, что мы правы, не так ли?

— Еще бы! — воскликнул аббат. — Документы, на основании которых пишется история, принадлежат королевству, как дворец норманнов или памятник на могиле короля Федерико.

— Именно так рассуждаю и я. И мне приятно, что вы разделяете мою точку зрения. А коллеги из уголовного суда сочли мои действия подрывом устоев; им, видите ли, безразлично, что украдено, круг колбасы или «Египетская хартия»… Так, если не ошибаюсь, именуется кодекс, который у вас похитили? На мой взгляд, это не одно и то же, далеко не одно и то же! — ухмыльнулся судья. И совсем другим тоном приказал: — Обыскать дом! Мне нужны бумаги, все, какие ни есть, даже самые завалящие, до последнего клочка…

Жандармы кинулись в комнаты. Аббат и судья обменялись коротким взглядом; каждый прочел в глазах другого свои возможности, свои шансы на выигрыш — как за ломберным столом с козырными картами на руках.

— Обычная предосторожность! — объяснил судья. — Во избежание того, чтобы воры, если им вздумается нанести вам повторный визит, не унесли еще что-нибудь, представляющее государственную ценность.

— Насколько я могу судить, из того, что вы ищете, они ничего не оставили; впрочем, люди у вас опытные, может, что-нибудь и обнаружат…

— Я тоже уверен, что ничего не осталось… Совершенно уверен! — подхватил судья с яростным разочарованием охотничьего пса, которому не дают погнаться в кустарник за зайцем.

Аббат заговорил о краже, рассказал: трое в масках ворвались, когда он спал, так внезапно, что он не сразу сообразил, во сне это происходит или наяву. А когда сообразил, то прямо в рот ему было нацелено дуло карабина. Аббат недоумевал, что за корысть могла побудить грабителей залезть в его бедное жилище, в скромный дом ученого… Ничего, кроме бумаг, которые никакой ценности для них представить не могут, они не унесли.

— А может, они тоже увлекаются наукой? — по-солдафонски сострил Грасселлини.

— Неужели?! — изобразил испуг Велла. — Если дело обстоит действительно так, как вы предполагаете, если недруги мои способны на такое, значит, отныне мне придется думать о собственной безопасности, о спасении жизни!

Аббат декламировал настолько умело, что судья на какую-то секунду смутился, засомневался.

— Я уже отдал распоряжение охранять ваш дом круглосуточно.

— Премного вам благодарен… Я с той проклятой ночи занемог — видно, кровь загустела, голова как в огне. Теперь, раз у меня надежная охрана, бояться нечего, лягу-ка я в постель…

— Тем более что ведь при вас неотлучно этот ваш монах, такой славный, такой богобоязненный… — не без подвоха заметил Грасселлини.

— Нет-нет, он давно уехал… Точнее, я сам его выпроводил, потому что он оказался совсем не таким славным и богобоязненным, как вы думаете… подвел он меня, ах как подвел! Представляете? Здесь, в моем доме, — продолжал аббат, краснея, смущаясь и в то же время вне себя от негодования, — принимал… ну, в общем… лучше не уточнять.

Дело в том, что дону Джузеппе все же удалось вывести монаха на чистую воду, и теперь он решил обернуть эту историю в свою пользу.

— Что он принимал?

— Не что, а кого — потаскуху, — ответил монах шепотом.

«Ах ты, старая лиса, — подумал Грасселлини, — хочешь себя обезопасить: когда монаха поймают, заявишь, что он показывает против тебя со зла».

Жандармы все еще возились с обыском, но теперь уже явно просто так, из любви к искусству, лишь бы наделать побольше беспорядка, перевернуть все вверх дном.

Аббат ловко перевел разговор на маркиза Симонетти, раньше служившего под началом у Караччоло, а теперь министра в Неаполе, — дескать, ах как огорчится его превосходительство, узнав о пропаже «Египетской хартии».