— Может быть, у вас, на Мальте, то, чем вы занимались с Катериной-рагузанкой, и называется «разговаривать». А по-нашему… — И судья, смеясь, беспощадно объяснил, как это называется в Сицилии. — Однако это ваше личное дело, я судья, а не исповедник.

Состояние аббата Веллы ухудшалось с каждым днем. На третьи сутки он начал харкать кровью, на восьмые попросил прислать священника для последнего причастия, и все решили, что действительно пора. Вокруг его одра по вечерам собирались именитые люди — друзья аббата, его фанатичные почитатели. Днем за ним ухаживала племянница. Впрочем, так только говорилось: аббат разгуливал по дому в халате, готовый по первому сигналу тревоги юркнуть под одеяло, как никогда энергичный, жизнерадостный, прожорливый. Правда, временами бывало ему и тревожно, и страшновато; но никаких сомнений в том, что маркиз Симонетти обрушит на голову Грасселлини громы и молнии, у аббата не было. Позволить себе такую роскошь — упустить «Египетскую хартию» — королевский двор, конечно же, не мог.

По просьбе монсеньора Айрольди зашел к аббату и Мели, слывший отменным медиком; он осмотрел больного везде, где положено, выслушал, простукал, пощупал живот, пах, запустил свои железные пальцы в подреберье… Аббат, чтобы от него отделаться, изобразил обморок. Пока его приводили в сознание, Мели сообщил присутствующим, что медицина бессильна, дни аббата Веллы сочтены; он больше нуждается в божьем милосердии, нежели во врачебной помощи.

— Но какая у него все-таки болезнь? — спросил монсеньор Айрольди.

До сих пор никто из врачей так и не определил, от какого недуга у всех на глазах так страдает дон Джузеппе.

— Я полагаю, рак желудка. К тому же сердечная недостаточность — слабое сердце…

«Дубина ты стоеросовая!» — мысленно костил его аббат; вслух же, растерянно озираясь, спросил:

— Что случилось? — как и положено человеку, очнувшемуся от обморока, не понимающему, что с ним.

«Дубина стоеросовая! Или нарочно прикидываешься: разгадал мою игру и хочешь против меня же ее обернуть». Что вполне могло статься, тем более учитывая склонность Мели к розыгрышам и особую язвительность, неоднократно выказанную им по отношению к Велле, который увел у него из-под носа богатое аббатство святого Панкратия. Тем не менее аббат сам забеспокоился, не рак ли у него, — известно ведь, как оно бывает… Мели все-таки врач. Испуг, хоть и легкий, мимолетный, пришелся весьма кстати и отнюдь не портил картины.

Сцену последнего причастия обставили со всей торжественностью. Священник, исповедовавший и причащавший аббата, сказал потом монсеньору Айрольди:

— Умирает как святой.

И то же повторил другим. Так что каноник Грегорио и все его прихвостни оказались припертыми к стенке: мало того что умирает, но еще и смертью праведника! Попробуй заикнись, что сомневаешься в болезни аббата или, не дай бог, в его святости, — заклюют, скажут: изверги, кровожадные шакалы, гиены…

Положение умирающего, которое аббат себе облюбовал, имело один минус: невозможность выяснить, что делает Грасселлини, как продвигается следствие. Монсеньор Айрольди и прочие друзья этой темы тщательно избегали: нельзя же волновать человека, жизнь которого буквально висит на волоске! Аббат несколько раз все же пытался узнать:

— Нашли «Египетскую хартию»?

Или старался вызвать на разговор:

— Господу было угодно приковать меня к постели, не то бы я этого Хагера уже утихомирил… Может быть, с моей стороны и нескромно так говорить, но я бы ему показал, где раки зимуют.

Тут друзья начинали его хором увещевать, чтобы он выкинул все это из головы и думал только о здоровье.

Небольшой шок вызвал у аббата в этой связи барон Физикелла, на вопрос «Нашли ли «Египетскую хартию»?», желая утешить аббата, ответивший: «Да, да, нашли!» Ну не кретин? Аббата чуть кондрашка не хватил. Монсеньор устроил барону хорошую головомойку:

— Неужели вы не видите, что бедняга именно от горя, что лишился кодекса, и умирает?! Такое известие, даже если оно достоверное, сообщают осмотрительно, по здравом размышлении, а вы ляпнули с бухты-барахты, разве так можно?!

— Но известие-то радостное! — оправдывался барон.

— Радостное известие тоже может убить человека, когда он между жизнью и смертью.

«Ничего себе радостное, — с трудом опомнившись, размышлял в это время аббат. — Хуже быть не может… Да только не найти им кодекса, как бог свят, не найти! Грасселлини небось из сил выбивается, и Грегорио, и австрияк этот с колбасной мордой… Пусть стараются. А пока суд да дело, маркиз Симонетти…»

Маркиз Симонетти поступил как положено: направил циркуляр, предписывающий уголовному суду взять расследование дела об ограблении в свои руки, а судье Грасселлини — сложить полномочия; его превосходительство написал и аббату, пригласил в Неаполь, подальше от баронских происков и преследований; однако письмо и циркуляр прибыли лишь в начале февраля; к этому времени изображать умирающего дону Джузеппе стало невмоготу, так что известие о провале Грасселлини распространилось в Палермо одновременно с вестью о внезапном выздоровлении аббата. Аббат приписал свое исцеление тому, что ночью он вдруг обильно, чудодейственно пропотел, после чего лихорадка спала; по его словам, благодарить за это надо было исключительно святого Иоанна Больничного, которого он всю жизнь чтил и который, вне всякого сомнения, за него вступился.

Два дня спустя аббат вышел из дому, сел в карету и поехал прокатиться по городу. Погода в то утро стояла переменчивая, ярко синело небо, розовели облака. Аббат чувствовал, что возвращается к жизни, будто и впрямь оживает после трудной схватки со смертью; он наслаждался солнцем, воздухом, теплым норманнским камнем, красными арабскими куполами, доносившимися с базара запахами морской капусты и лимонов; чувства его обострились, он стал восприимчивее, раскованнее, все вокруг казалось чище, думалось о бренности мира.