Князь, уже заготовивший слова утешения, даже расстроился. Он так прилежно готовился, прочитал, ввиду того что дело было в мае, толстую книгу Хебдоманна Марианы, ибо для разговора с таким книжником и закоренелым преступником, как Ди Блази, требовалась недюжинная эрудиция — и в науках, и во всем, касающемся непреложных истин. Для такого случая пристал бы разговор о радостях, скорбях и славе Пресвятой Девы Марии. Когда же Ди Блази уединился, князю осталось лишь за него молиться; и он принялся читать прихваченную с собой толстую книгу — молитвы о милосердии, о легкой смерти и об оставлении грехов наших.

Сознавая, что не может и не должен излагать на бумаге подлинные и глубокие мысли, бушевавшие в его груди, Ди Блази решил сочинять стихи. Согласно тогдашнему представлению о поэзии, в стихах можно было лгать. Сегодняшнее о ней представление уже нам этого не позволяет; может быть, позволяет лишь она сама.

«Да узрит Господь всевидящий и мою душу и да судит ее по тому, как я молюсь Ему. А главное, о чем я Его молю, — это о благе сего Королевства, о том, чтобы Он хранил Вас всечасно, Ваше Величество, купно с венценосной супругой Вашей и всей королевской фамилией, о Вашем долголетии и процветании».

«О благе сего Королевства!» — криво усмехнулся аббат Велла. Он отложил перо и присыпал песочком исписанный лист. Готово. Монсеньор Айрольди может наконец успокоиться. Он сдул песок, сложил, один к одному, листки письма. Перечитал. Лучше всего удалось ему то место, где он, отрицая подделку, тонко ее признавал: «Следовательно, надо признать, что не занимайся я ничем иным, кроме как домыслами и вымыслами, то угадать и предугадать точнее и лучше было бы невозможно и что создатель столь незаурядных произведений, да позволено мне будет сказать, достоин большей славы, нежели положена скромному переводчику двух арабских кодексов…»

Где-то вдалеке послышались колокола, это был печальный звон. Аббат перекрестился и стал молиться за упокой души Франческо Паоло Ди Блази. «Скоро он будет в царстве истины», — подумал аббат. И вдруг испугался мысли, что царство истины — здесь, в мире живых людей, истории, книг.

С той же мыслью, но только глубже укоренившейся в сознании и более отчётливой, всходил в эту минуту на эшафот Ди Блази.

Площадь была полупустая; явились только обычные «болельщики»: после казни, едва лишь убирали трупы, они кидались за обрывком веревки или еще какой-нибудь реликвией на память о «справедливом возмездии», твердо веря, что сей «гомеопатический амулет», надетый на шею, охраняет от виселицы — ведь от нее никто не был застрахован. Среди этих немногочисленных уродов и оборванцев выделялся хорошо одетый, розовощекий и гладко причесанный доктор Хагер. «Такие люди желают все знать и все видеть, а в итоге не видят главного, того, что действительно важно… Они расскажут в своих дневниках, как мне отрубили голову, но ни слова — о причинах, почему ее мне отрубили». Ди Блази подумалось: «Таким же весенним днем такие же люди семенили по тихим улицам Монреале за Гёте — человеком, приходившим в умиление при виде черепка из Селинунте или монеты из Сиракуз, а здесь оставшимся невозмутимым и даже раздосадованным».

Эшафот был обтянут черным, приготовлены были и черные свечи — их должны были расставить и зажечь вокруг его мертвого тела. Смерть обставлялась соответственно рангу. Был тут и слуга из дома Ди Блази в траурной ливрее, он держал большую серебряную вазу, куда должна была упасть отрубленная голова. Слуга был из всей челяди самый молодой; кто знает, как сумели остальные свалить именно на него эту печальную обязанность — уговорами или силой, — но у парня глаза были полны слез, он трясся мелкой дрожью, будто в ознобе. «Значит, даже мама не смогла меня понять, не почувствовала, что творится в моем сердце, если прислала сюда этого бедного мальчишку в ливрее, серебряную вазу, черные свечи».

Он подошел к слуге, положил ему руку на плечо и сказал:

— Когда наступит момент, закрой глаза.

Парень послушно кивнул. Ди Блази отвернулся — боялся, что тот разрыдается.

Теперь перед ним стоял палач; человек могучего сложения, он вдруг как-то весь съежился, оробел, застеснялся. Его звали Калоджеро Гальяно, он был пастух из Джирдженти и одного человека уже убил; ему казалось, что можно убивать и других, ничего плохого в этом нет, особенно если именем закона да еще с зачетом шестнадцати лет тюрьмы. О тех троих, что предстояло вешать, он даже не задумывался и оробел только потому, что голову рубить надо было благородному синьору, адвокату. Гальяно подошел к Ди Блази и пробормотал:

— Вашсветлась, уж не обессудьте…

— Ты лучше думай о том, что тебя освободят, — подбодрил его Ди Блази.

Князь Сан-Джузеппе протянул ему белую шелковую повязку и под белым капюшоном забормотал молитвы — словно наперекор более громкому голосу капеллана. Ди Блази в последний раз оглядел площадь и снова увидел доктора Хагера; он был весь внимание, как если бы расшифровывал страницу кодекса Сан-Мартино. Присутствующие перекрестились; перекрестился и палач. Потом палач начал молиться. Он молился своему богу, богу своих коз, богу, оберегавшему от сглаза, чтобы тот дал ему силу справиться с веревкой, чтобы не промахнулся топор.

И бог его услышал.

О благородные ученые, я не могу ответить на ваши усилия чем-то большим, нежели смерть!

Витальяно Бранкати,

Минутарий (27 июля 1940 г.)

Особенно любил он Шекспира и Пиранделло.

Эдоардо Амальди, Краткая биография Этторе Майораны.