«Рим, 16.4.38 XVI

Ваше Превосходительство, прошу Вас принять и выслушать доктора Сальваторе Майорану, которому необходимо с Вами поговорить об участи своего брата — исчезнувшего профессора. Новый след наводит на мысль, что поиски нужно продолжить — в монастырях Неаполя и окрестностей, а может быть, всей южной и центральной Италии. Убедительно Вам это рекомендую. Проф. Майорана являлся в последние годы одной из крупнейших фигур итальянской науки. И если, как мы надеемся, еще не поздно его спасти, вернуть к нормальной жизни и к научным исследованиям, не следует пренебрегать никакой возможностью.

Сердечный привет Вам и счастливой Пасхи.

Ваш Джованни Джентиле».

Это письмо — на бланке Королевского Сената, в конверте с надписью «От сенатора Джентиле — срочно — Его Превосх. сенатору Артуро Боккини — л. в р.» — начальник полиции Боккини получил л. в р. (лично в руки), без сомнения, в тот же день. Два дня спустя в приемную его кабинета явился доктор Сальваторе Майорана. Заполняя бланк прошения об аудиенции, в графе «цель визита (уточнить)» он уточнил: «Сообщить о достойных внимания следах исчезнувшего проф. Э. Майораны. Письмо сенатора Джованни Джентиле».

Боккини посетителя принял — не исключено, что с раздражением. Успев навести по делу необходимые справки, он, безусловно, сделал вывод, подсказанный ему опытом и профессией: опять двойное безрассудство — со стороны пропавшего и со стороны его родни. Известно ведь: от науки, как от поэзии, до безумия — один шаг; его-то и совершил молодой профессор, бросившись в море, в Везувий или же избрав себе иную, более изощренную смерть. А родственники, как это всегда бывает, когда труп не найден или, обезображенный до неузнаваемости, обнаруживается случайно некоторое время спустя, безрассудно уверовали в то, что он жив. И эта вера их в конце концов угасла бы, если бы всякие безумцы не заявляли, что пропавшего они видели и опознали по верным приметам (которые до встречи с родственниками обычно бывают весьма туманными, а верными становятся как раз под действием их несдержанных, выдающих тревогу расспросов). Вот так же и семейство Майорана неминуемо пришло к мысли, что молодой профессор якобы удалился в монастырь. Убежденные в этом сами, думал, должно быть, Боккини, они сумели без особого труда убедить и Джентиле — философа, которого начальник полиции как такового, впрочем, не воспринимал.

В общем, одних лишь уговоров обследовать монастыри Неаполя и окрестностей, южной и центральной Италии — отчего тогда не заглянуть и в те, что расположены на севере, а также во Франции, Австрии, Баварии, Хорватии? — было достаточно, чтобы сенатор Боккини плюнул на это дело; но к нему имел касательство сенатор Джентиле. О проверке монастырей, однако, не могло быть и речи: пускай родня пропавшего обращается за этим в Ватикан, к папе — их мольбы окажутся наверняка действенней запросов итальянской полиции, итальянского государства. Все, что мог сделать сенатор Боккини, — распорядиться провести еще одно, углубленное расследование на основании свидетельств и косвенных улик, по мнению доктора Сальваторе Майораны доказывавших, что брат его не покончил с собой.

Перо секретаря его превосходительства запечатлело разговор в виде краткого обобщения, предопределившего его дальнейшие последствия. Обобщения поразительного, характерного для деловых бумаг нашей полиции, где то, что можно принять за грамматические и синтаксические погрешности и за отсутствие логики, на самом деле суть приметы особого языка, который содержит намеки, указания и предписания. При рассмотрении данного документа возникает впечатление (истине, безусловно, соответствующее), что от Пол. отд. (Политического отдела?), куда он был отослан, и полицейских управлений Неаполя и Палермо требовалось лишь подтвердить наиболее тривиальное и поспешное предположение: что профессор Майорана покончил с собой. Короче говоря, исход добавочного расследования в нем уже предрешен.

«Объект: Исчезновение (с целью самоубийства) проф. Этторе Майораны.

Синьор Сальваторе Майорана, брат исчезнувшего 26.3. сего года проф. Этторе Майораны, сообщает новые подробности, которые он выяснил у членов этой же семьи.

Поиски, проводившиеся в Неаполе и Палермо при участии Полицейского управления Неаполя, не увенчались ничем. Проф. Майорана отправился из Неаполя с целью совершить самоубийство (как явствует из оставленных им писем), и поэтому предполагалось, что он остался в Палермо. Однако теперь от этой гипотезы приходится отказаться, поскольку в дирекции «Тиррении» обнаружен обратный билет и есть свидетельство о том, что по пути обратно в пять часов Майорана еще спал в каюте парохода. Потом в начале апреля в Неаполе его видела — и узнала, — когда он, двигаясь со стороны Святой Лючии, проходил между Королевским дворцом и Галереей, знающая его медсестра, которая к тому же разглядела и угадала цвет его костюма.

На данном основании родственники, убежденные отныне, что проф. Майорана вернулся в Неаполь, обращаются с просьбой еще раз проверить бланки учета постояльцев в гостиницах Неаполя и провинции (в фамилии Майорана первое «и» передается на письме буквой «j» («и» долгое), вот почему ее могли не найти) и просят неаполитанскую полицию, располагающую ныне фотографией, поиски усилить. Вероятно, можно попытаться выяснить, не покупал ли он в Неаполе начиная с 27 марта оружие».

Бросается в глаза явно ошибочное упоминание о «первом, и“» в фамилии Майорана, где «и» всего одно; но это можно расценить как ляпсус. И тогда: вы только посмотрите, за какие несущественные пустяки цепляется эта безумная родня! Однако слово «угадала», которое следует за «увидела» и относится к цвету костюма, уже не может быть воспринято как описка или ошибка. Тут выражено отношение к показаниям медсестры: говорит, что разглядела, сама же только угадала. Впрочем, предостережение звучит во всей этой «служебной записке»: обратите внимание, на дальнейших поисках настаивают родственники, заметьте, это они собрали свидетельства, мы-то убеждены, что профессор — неведомо где и как — покончил с собой и как «не увенчались ничем» расследования уже проведенные, так ни к чему не приведут и дальнейшие.

Поверх текста «записки» — размашистые торопливые надписи. Первая, фиолетовым карандашом: «Сроч. — обсуд.» Вторая — зеленым: «Сообщить в Пол. отд.: Его Прев, угодно, чтобы поиски были усилены». Под обеими пометами — неразборчивые инициалы. Третья, синим карандашом: «Выполнено» — не подписана вообще. Похоже, что цвета отражают нисхождение по иерархической лестнице: фиолетовый, в котором в ту пору видели признак изысканно-старомодной утонченности (такими чернилами пользовался Анатоль Франс; фиолетовым же, «литургического» оттенка почти все литераторы в 1880—1920-е годы писали то, что в каталогах букинистических магазинов именуется «корреспонденцией»), принадлежал, возможно, самому Боккини (слывшему человеком тонким, без предрассудков и жуиром); зеленым сделал запись некто, попросту угодливо подладившийся к оригинальности начальства, — возможно, секретарь; и наконец, ученическим, чиновничьим синим — уж не глава ли Пол. отд.?