— В таком случае, может быть, стоит потратить время и рассмотреть операции на уровне исполнителей. Возьмем для примера бедного араба-заговорщика, который утром у себя дома чистит оружие в надежде прикончить днем арабского лидера. Этот убийца работает с другим заговорщиком, таким же бедняком, который занят сейчас тем же с целью выкрасть машину, необходимую для выполнения задуманного. Второй парень, как большинство воров, импульсивен. Выискивая подходящую развалюху, он проходит мимо киоска, торгующего гамбургерами и принадлежащего арабско-американской компании. За прилавком стоит мрачноватая, но красивая девчонка. И Господь наградил ее парочкой дивных дынь под блузкой. Парень думает, что, безусловно, обеднеет, если самолично не обследует эти дыньки. И он отправляется поиграть с девчонкой. Когда же он добирается до машины и возвращается наконец на базу, уже поздно. Наши убийцы не попадают на нужный перекресток в тот час, когда мимо должен проезжать арабский лидер. Они и не догадываются, как им повезло. У арабского лидера есть своя разведка, и его люди проникли в группу, к которой принадлежат террористы. Если бы убийцы в нужное время оказались на месте, они попали бы в засаду и их пристрелили бы так, что они даже и не увидели бы лидера. Для него был выбран другой маршрут. Однако так случилось, что машина этого арабского вождя остановилась на красный свет как раз там, где оказались наши два заговорщика, в панике метавшиеся по городу на своей украденной развалюхе. Убийца, увидя рядом свою цель, выскакивает из машины, стреляет и — voila![47] — убийство совершено. Кто, кроме Господа, способен распутать логические нити такого совпадения? Однако я подозреваю, что из этого можно сделать вывод. Грязные операции, слишком тщательно спланированные, как правило, идут наперекосяк. Потому что все мы несовершенны и в наилучшем варианте являемся тайными агентами хаоса.

— Мистер Монтегю, рискуя быть обвиненным в том, что я занимаюсь саморекламой, — произнес Хант, — должен сказать, что я играл значительную роль в нашей чрезвычайно удачной операции против Хакобо Арбенса в Гватемале. Напомню, что всего с горсткой людей мы сумели сбросить диктатуру левого толка. Я бы не назвал эту операцию хаосом. Она была блестяще спланирована.

— Хотя я и не знаю в точности, что происходило в Гватемале, — сказал Проститутка, — слышал я об этом достаточно и считаю, что мы сумели добиться успеха отчасти благодаря небольшому везению, а в значительной мере благодаря смекалке. Джентльмены, повторяю: назовите мне удачно проведенный переворот, и я покажу вам его родителя — неверно задуманный план.

В зале зашевелились.

— Это отдает большевизмом, Хью, — сказал Даллес. — Крайне цинично.

— Вы слишком далеко заходите, — произнес один из избранных, чьего имени я не знал.

— Слезьте с этого конька, Монтегю, — предложил другой.

— Хью, приведи нам, черт побери, какой-нибудь менее колоритный пример, чем эти несчастные арабы, — сказал Даллес.

Он сидел в большом кожаном кресле, положив ногу в ковровой туфле на мягкую скамеечку. Рядом с креслом стояла его палка в керамической подставке для зонтов.

Вид у него был раздраженный. Я обнаружил нечто новое в личности нашего директора. В подобных случаях он, похоже, готов был разрезать воздух тростью.

«Да нет же, идиот, — мог крикнуть он, — никакого портвейна! Разве не видите, что у меня подагра».

— Конкретный пример, — сказал Проститутка, — может оказаться еще более огорчительным.

— Присутствующие здесь уважаемые господа не боятся огорчений, — сказал Даллес, — их беспокоит отсутствие фактологии.

— Хорошо, — сказал Проститутка, — давайте рассмотрим ситуацию с берлинским туннелем. Это крупная операция.

— Да, изложите нам ваше мнение по этому поводу, — сказал Ричард Хелмс[48]. Согласимся мы с ним или не согласимся, но нам полезно это знать.

Вокруг зааплодировали, как если бы Хелмс самим подбором слов вытащил колымагу дискуссии из рытвины, в которой она застряла, и колымага покатилась дальше.

— В таком случае давайте поговорим немного о вещах основополагающих, — сказал Проститутка. Он сумел взять себя в руки и без смущения выслушал обмен мнениями, а сейчас, вновь овладев ситуацией, заговорил прежним звонким голосом: — В исторической перспективе операции всегда предшествовал сбор информации: полученные данные направляли действия. Однако в наши дни крупные операции затеваются с целью сбора информации. Это перекраивает установившийся порядок и может привести к провалу. Прошлой зимой, когда берлинский туннель еще действовал, сотни переводчиков трудились, обрабатывая поток телефонных разговоров и телеграмм между Восточным Берлином и Москвой. Это требовало не меньших усилий, чем попытка выделить грамм радия из горы урана.

По аудитории прошел одобрительный шепоток.

— И вот эта наша гигантская операция вдруг лопнула. И мы не знаем, как и почему. В один прекрасный день в апреле советские военные грузовики съезжаются к окончанию туннеля в Восточном Берлине, и солдаты начинают копать как раз там, где мы подключены к их кабелям. Русские утверждают, что им об этом донесли. Они знают, что теперь мы зададим им следующие два вопроса: «Кто?» и «Когда?» Трудные вопросы, если не знаешь ответа. Строжайшая дисциплина шпионажа, контршпионажа и контрразведки оказывается погребенной под грудой земли, выгребаемой из КАТЕТЕРА. Но мы все же должны проложить дорогу среди обломков. В вопросе о том, кто это сделал, у нас есть возможность выбора. Учитывая размах операции, секретность соблюдалась весьма относительная: КГБ или Штази вполне могли получить информацию от одного из наших технических работников. Контрразведка исследует эту возможность в надежде, что не придется иметь дело с более серьезными предположениями. Ибо наша следующая версия крайне неприятна. А что, если в МИ-6 сидит «крот»? Или в ФСИ? Или же среди нас? Если пойти по этому пути, аналитикам потребуются годы, и скорее всего они придут к полуобоснованным подозрениям о дотоле вполне надежных офицерах. Следовательно, выяснение ответа на вопрос «Кто?» — это кошмар.

С ответом на вопрос «Когда?» дело обстоит еще хуже. «Когда» ставит страшный по своим последствиям вопрос: сколько времени русские знали о существовании туннеля, прежде чем «обнаружили» его? Если они знали об этом всего неделю или месяц — беда невелика: можно быстро вычислить их попытки дать нам подправленную информацию по своим прослушиваемым телефонам. Убедившись, что это так, можно просто проигнорировать все, что поступило за последнюю неделю или месяц. А туннель мы строили больше года. После чего он работал одиннадцать месяцев и одиннадцать дней. И если у русских было столько времени для подготовки, они, безусловно, могли создать гигантскую по объему дезинформацию. В этом и состоит советский гений. Перед нами возникает настоящая дилемма. Русским эмигрантам, работающим у нас на переводческих фабриках, придется трудиться по крайней мере еще два года, просто чтобы разобрать накопившийся материал, а мы понятия не имеем, можно ли верить этой информации. Если бы мы могли знать хотя бы приблизительно дату, когда начала поступать дезинформация, можно было бы понять, что русские хотят нам внушить. Вместо этого мы вынуждены смотреть на вскрытый туннель и гадать.

— Да ну же, Хью, — прервал его Даллес, — не так уж все и плохо.

— А с моей точки зрения, плохо, сэр.

— О Господи, — произнес Даллес. — Я предпочитаю видеть светлую сторону. В газетах и журналах нас превознесли до небес. В журнале «Тайм» это было названо «Чудо-туннель». А в «Вашингтон пост» материал озаглавили «Туннель любви».

Кое-кто из приглашенных рассмеялся. Даллес вторил им громовым «Ха-ха!». В восстановившейся на время тишине он сунул руку в карман пиджака и достал вырезку из газеты.