Boulot. Старое жаргонное словечко, обозначающее работу, мальчик. Пересказывая мне этот разговор, Хью был крайне расстроен — таким я его никогда еще не видела. И вы знаете, это было в тот день, когда прибыла ваша брошь. Это кое-что объясняет. Я сразу села на ЛСД. Что угодно, лишь бы была сила для новой схватки. Страшные картины являлись мне в ту недолгую пору. Я шла по длинной фиолетовой дороге к фосфоресцирующим лунным прудам, по которым бродили свиньи, а еще хуже: я была молодым человеком, развлекавшимся в публичных домах.

Какие это были дни! А сейчас я провожу от шести до восьми экспериментов с почерками, и это оказалось невероятно увлекательным. И не оставляю мысли о том, чтобы развить теорию Альфы и Омеги. О, я к этому вернусь. Обещаю.

Теперь вам ясно, почему я хочу снова знать о вашей жизни. И подробно. Я чувствую, что недостаточно знаю детали собственной жизни. Я ведь понятия не имела, сколько моих коллег, часто совсем чужих мне людей, определяли мою судьбу. Ваши письма позволяют это себе представить.

Гарри, пишите. Право же, меня очень интересует, как вы проводите дни. Кажется, прошло столько времени с тех пор, как я держала в руках большое письмо от вас. Что произошло с ЛА/ВРОВИШНЕЙ и его раздираемой сомнениями душой? И как обстоит дело с приемами в саду у русских и со славным Хайманом Боскеверде и его женой, которая шепотом говорит милые вещи про Горди Морвуда? Да, рассказывайте мне все, рассказывайте про вашего Гэтсби с его соломенными волосами и темно-каштановыми усами, которые Ховард Хант велел сбрить! Видите, я все помню и хочу знать больше.

Можете писать мне даже про своего рвущегося вверх шефа. Теперь я поняла, почему мне так не поправился мистер Хант. Он — олицетворение того принципа в жизни, с которым я не приспособлена иметь дело. Но я недолго буду держаться таких предрассудков. Если хочешь иметь новые идеи, надо найти способ самой обновиться. Так что рассказывайте мне и о нем тоже. Любопытство мое возрастает, мои построения становятся более гибкими. С течением времени моя любовь к вам будет все расти, дорогой, давно отсутствующий человек.

Киттредж.

16

Письмо было написано мелкими готическими буковками. К тому времени когда я дочитал его, тоска по Киттредж набросила еще одну петлю на мое желание бежать от этой любви.

11 января 1958 года

Дорогая моя Киттредж!

Не буду даже и пытаться говорить вам, как ваше письмо приблизило меня к вам. Как сильно, должно быть, вы пережили эту чертову несправедливость, которая с вами произошла. Теперь я понимаю, почему вам было приятно получать мои письма, полные разных мелочей. В таком случае позвольте отвлечь ваши мысли. Здесь, в нашей резидентуре, в рабочий день, когда сразу два или три задания доходят до кипения (или рассыпаются), чувствуешь себя так, точно сидишь в машине, изображенной Рубом Гольдбергом[95]. Сейчас, в субботу днем, у нас тихо — редкий случай, чтоб было тихо субботним днем среди январского лета. Все мои знакомые — на том или на другом из желто-бурых пляжей, на берегу океана цвета кофе. Жарко, и я сижу в шортах по-прежнему все в том же дешевом гостиничном номере — поверители, я один из трех старейших обитателей этого отеля. Киттредж, я горжусь тем, как мало меня интересуют материальные вещи. С другой стороны, я буквально пускаю пары от удовольствия, перечисляя то, чем мы занимаемся в резидентуре. У меня такое чувство, будто это мое собственное предприятие, и я с гордостью провожу инвентаризацию.

Вот вам хорошая порция новостей. В доме Боскевердов расположились два отвратительных типа, прибывших из Вашингтона, из отдела Советской России. Вечерами, по вторникам, ЛА/ВИНА ведет скрытые сражения с группой студентов-леваков на другом конце города. Вы помните, что ЛА/ВИНА малюет лозунги? И по-прежнему существуют Пеонес, и Либертад, и Шеви Фуэртес, к которым прибавились русские, вернее, одна русская пара. У меня установились добрые отношения с Мазаровым и его женой, и мы ходим друг к другу в гости. Да, единственное серьезное изменение в моем положении: мне разрешено (при соблюдении крайней осторожности), не только разрешено, а даже велено поддерживать отношения с Мазаровым. Это вывернуло наизнанку всю мою внутреннюю жизнь.

Однако прежде чем это описывать, не могу не сказать вам, Киттредж, как я вас обожаю. Я абсолютно не могу понять, как кто-либо, занимающийся нашим делом, может хоть на минуту усомниться в существовании Альфы и Омеги. Один из хороших преподавателей филологии в Меле сказал, что такие слова, как «абсолютно», могут употреблять лишь безнадежно влюбленные. Вот уж абсолютно нет.

Итак, переходим к моему доброму другу Борису Геннадиевичу Мазарову и его жене-цыганке Жене. (Женя сказала мне однажды, что она на одну девятнадцатую цыганка.)

«На одну девятнадцатую?» — переспросил я.

«Вы такой же отвратительный, как и русские: подавай вам точные цифры, числа, факты», — сказала она.

«И все-таки на одну девятнадцатую?» — не отступался я.

«Такой красивый молодой человек, а задает глупые вопросы!»

Воспроизведя этот обмен любезностями, я вижу, что не дал представления о Жене. Она не пустенькая. Держится так, точно в России ничего не изменилось с тех пор, как Достоевский был избавлен царским указом от расстрела. Женя вызывает исторические ассоциации. Теперь я знаю, как выглядела дворянка из провинции в середине XIX века. В обществе Жени на память приходят лучшие образцы русской литературы. Перед тобой возникают разочарованные тургеневские героини и ни с чем не сравнимые описания провинциальной жизни у Чехова. Все это в моем представлении воплощено в Жене. Но это также женщина, жившая при ужасах сталинского режима. Знаете, Киттредж, страшные опустошения, произведенные в России за время советской власти, можно представить себе по исстрадавшейся душе Жени. На вид ей за сорок — русские показывают свой возраст так, как мы этого не делаем. Знаете, мне кажется, они получают мрачное удовлетворение от того, что их изрезанные морщинами лица выдают подспудные движения души. Мы, американцы, запищали бы, если бы кто-то решил, что может заглянуть в глубину нашей души, но русские, возможно, именно этого и хотят. У меня бывали в жизни катаклизмы, и я видел, как государство заставляло моих друзей страдать, но я никогда себе не лгал. И именно это я читаю в лице Жени. У нее совершенно необыкновенные, бездонные черные глаза. А ведь она видела страшные вещи. Она — сотрудница КГБ. Или по крайней мере муж ее кагэбист. Потом она сказала мне, что ей тридцать три. Да, история оставила свои следы на русских лицах.