Через мгновение рядом с Глоктой раздался вопль: стрела попала солдату в грудь. Его наполовину развернуло, руки разжались, и стрела из лука вонзилась прямо в шею соседу — по самое оперение. Оба солдата упали к ногам Глокты, кровь хлынула на камни.

У подножия стены бутылка масла полыхнула прямо в гуще гурков, которые пытались установить лестницу. Легкий привкус жареного мяса добавился к вони гнили и дыму от горящего дерева. Люди горели, визжали, метались как безумные, сбрасывая друг друга в ров с водой — в полных доспехах.

«Умереть от огня или захлебнуться. Какой-никакой выбор…»

— Достаточно видели? — прошептал в ухо голос Секутора.

— Да.

«Больше чем достаточно».

Он оставил Коску, хрипло орущего что-то по-стирийски, и начал протискиваться через толпу наемников к лестнице. Глокта спустился на один пролет, морщась от боли на каждой ступеньке, пока встречный поток солдат неудержимо поднимался вверх.

«Кто бы подумал, что я буду радоваться, что снова иду по лестнице».

Радовался Глокта недолго. Когда он достиг низа, левую ногу уже охватила слишком знакомая смесь боли и онемения.

— Проклятье! — тихо прошептал Глокта, прислонившись спиной к стене. — Некоторые раненые будут пошустрее меня! — Глокта посмотрел на раненого, который проковылял мимо в бинтах и крови.

— Это неправильно, — прошептал Секутор. — Мы свое дело сделали. Нашли предателя. Какого дьявола мы все еще тут?

— Не считаешь достойным себя сражаться за дело короля?

— Считаю недостойным умирать за это.

Глокта фыркнул.

— Думаешь, во всем чертовом городе хоть кому-то это нравится?

Далеким эхом послышались ругательства Коски, которыми он осыпал нападавших, перекрывая шум.

— Конечно, не считая этого стирийского психа. Секутор, ты приглядывай за ним. Он предал Эйдер, предаст и нас, особенно если прижмет.

Практик посмотрел на Глокту — вокруг глаз не было ни следа улыбки.

— А дела плохи?

— Ты был наверху и сам видел. — Глокта выпрямил ногу и поморщился. — Бывало лучше.

Длинный, сумрачный зал когда-то был храмом. Когда гурки начали штурм, сюда отправили легкораненых, под присмотр священников и женщин. Сюда было легко добраться: в Нижнем городе, рядом со стенами. И в этой части трущоб, по крайней мере, почти не осталось гражданских. Опасность пожара или падающих камней быстро делает квартал непопулярным. Битва продолжалась, и легкораненые возвращались на стены, уступая место серьезно пострадавшим. Солдаты с оторванными конечностями, с глубокими ранами, сильными ожогами, с торчащими из тела стрелами лежали в беспорядке на окровавленных носилках в сумрачных галереях. День ото дня число раненых росло, пока носилки не заняли весь пол. Ходячими ранеными теперь занимались снаружи. Зал оставили для увечных и искалеченных. Для умирающих.

У каждого был свой язык страдания. Кто-то вопил и выл без остановки. Кто-то звал на помощь, просил сострадания, воды, звал маму. Кто-то кашлял, булькал и харкал кровью. Кто-то хрипел на последнем дыхании. Только мертвые лежали совсем тихо. И их было много. То и дело кого-то из них утаскивали со свисающими конечностями, чтобы завернуть в дешевый саван и сложить за задней стеной.

Глокта знал, что весь день мрачные команды копают могилы для местных. Так требовали их строго соблюдаемые верования. Громадных ям в развалинах трущоб хватило бы на десяток трупов сразу. Всю ночь те же команды жгли трупы союзных солдат.

«Так требовало наше неверие ни во что». Жирный дым поднимался вверх, и его относило к заливу.

«Можно только надеяться, что он ударит прямо в лицо гуркам на той стороне. Последнее оскорбление — им от нас».

Глокта медленно прошаркал по залу под звуки боли, утирая со лба пот и глядя на раненых. Темнокожие дагосцы, стирийские наемники, бледнолицые солдаты Союза — все смешалось. Люди всех народов, всех цветов кожи объединились против гурков и теперь умирали вместе, плечом к плечу, наравне.

«Бальзам на сердце — если бы оно у меня еще было».

Глокта почти не замечал практика Инея, который, скрываясь в тени у стены, внимательно оглядывал комнату.

«Моя бдительная тень — следит, чтобы никто не наградил меня за службу Архилектору смертельной раной в голову».

Маленькое помещение у задней стены храма было отгорожено занавеской — там была операционная. Насколько это было возможно. Нож и пила рубили и резали, ногу по колено, руку по плечо. Из-за грязной занавески разносились самые громкие вопли во всем храме. Крики отчаяния и боли. Наверное, не менее ужасные, чем то, что происходило за внешними стенами. Через щель Глокта видел, как работает Кадия в забрызганном, запятнанном, побуревшем от крови халате. Он разглядывал кусок блестящего мяса, который отрезал ножом.

«Похоже, культя ноги?»

Крики захлебнулись.

— Мертв, — просто сказал хаддиш, бросив нож на стол и вытирая окровавленные руки тряпкой. — Несите следующего.

Кадия откинул занавеску и вышел из операционной. Тут он заметил Глокту.

— А! Творец нашего горя! Пришли укрепить чувство вины, наставник?

— Нет. Пришел посмотреть, виноват ли я.

— Ну и как?

«Хороший вопрос. Виноват ли?»

Глокта посмотрел на молодого солдата, лежащего у стены на куче грязной соломы, зажатого между двумя соседями. Лицо солдата было белее воска, глаза остекленели, губы быстро шевелились — он бормотал какой-то бессмысленный вздор. Ногу отрезали чуть выше колена, культя была замотана окровавленными тряпками, бедро туго перетянуто ремнем. Выживет ли? Вряд ли. Несколько часов он пролежал в мучениях и грязи, слушая стоны своих товарищей.