За углом, напротив передней, южной стены амбара, собралась большая, до сотни, толпа мужчин. Передняя стена была плотно и ровно замазана битой глиной, давно не беленной. Но вряд ли в том была нужда. Щедрое солнце согревало и выбеливало всё живое и мёртвое в Капернауме.

У основания амбара, там, где стена вросла в землю, и неотличима была от земли её принявшей, всё было в грязно-бурых подтёках и вмятинах. Косо освещённые пологими, ласковыми лучами вмятины эти, хоть и были неглубоки, но казались угольно-чёрными.

А может быть, правда, что не было у них дна? Не находился досужий, даже среди рыночных попрошаек, с цепкими и грязными пальцами, кому пришло бы в голову замерять эти впадины.

Не любили вползать в них и ящерки, неподвижно гревшие свои нежные голубоватые тельца в уютно-жёлтом вечернем припёке амбарной стены. И в этот неспешный и ясный вечер, как и в любой другой, ящерки не обращали внимания на толпу. И не разделяли страстей, её охвативших…

А толпой верховодили двое, стоящие в первом ряду. Любому видно, что фарисеи. Ревнители, отличаемые от остальных плащами с пурпурно-голубыми кистями на прямоугольных концах.

С повязками на лбу с вышитыми словами Закона…

И неотличимы были эти двое друг от друга, как соратники по борьбе, как кровные погодки, закованные в броню общей цели. Возродить, удержать, спаять. На вечные времена.

За кисть, оковной хваткой, они держали своих подопечных. Левый фарисей не отпускал старого торговца с морщинистым и озлобленным лицом, правый же – молодого растерянного писца с медной чернильницей на поясе.

Стоящие сзади вытягивали шеи, пытаясь разглядеть этих четверых. Толпа нетерпеливо переминалась, и не было в ней ни одного приветливого лица.

И гул нетерпеливо усиливался, сплетённый из злобы и любопытства. И то и дело кто-нибудь оглядывался к дверям синагоги…

Пять, шесть рядов было в этой толпе, но все хотели быть ближе к Закону. И поэтому за спинами фарисеев не прекращалась глухая, упорная толчея. Особенно сильно доставалось одному оборванцу. Тщедушное сложение своё он замещал вертлявостью, сопя яростно и обиженно. В лице же его, остром носике, чёрных бусинках вместо глаз, и в редких, жёлтых зубах было что-то явное от грызуна.

И лишь оборачивались фарисеи назад, оборванец тут же пытался поймать их ищущий взор. И, поймав, торопливо взвизгивал:

– Смерть блудодее!

Повод, родивший толпу, на краткий промежуток объединил его с добрыми и почтенными горожанами, и он излучал довольство, радуясь редкой возможности доказать остальным своё существование.

Любопытство крутило его головой во все стороны, так хотелось видеть сразу и ревнителей, и синагогу, и амбар. Но был он сложен тщедушно, и пусть постепенно, но неуклонно его выталкивали на край. И как ни тщился оборванец, противостоять напору не смог.

Толпа выдавила оборванца. И последним его оттолкнул тучный иудей, добротно одетый, и с громкой одышкой.

Оборванец, до крайности обозлённый, тоже попытался его пихнуть:

– Потише, ты! Арбузное чрево! Ты бы так чтил Закон, как ты толкаешь честных людей!

– Никто тебя, уффф… не толкает! Тоже мне, базарная пыль, а уфффф… вякает…

Оборванец зашёлся от возмущения:

– Я базарная пыль? Ты на себя посмотри! У тебя тук только что из ушей не течёт!

Тучный угрожающе навис, сжав кулаки:

– Что тебе мой тук, выкидыш крысы? Благодари нашего Господа, что у меня мирный нрав, а то бы я прищемил тебе хвост!

Злобно бормоча, оборванец отступил…

Некоторое время он ещё сопел, поблескивая бусинками, но постепенно погасил свой праведный гнев. Отсопевшись, начал озираться и внимание его привлёк иудей хорошего роста, что стоял шагах в тридцати в стороне, у ближнего водоноса.

Со спины не было ясно, кто это, но оборванец мигом оценил плотный шерстяной плащ с отброшенным капюшоном. И одобрительно разглядел, хоть и поношенные, но прочные, сандалии. Тяжёлые, на солдатский манер.

И разглядел бугристый затылок, поросший рыжей щетиной, посаженный на крепкую, дочерна загорелую шею. И руки, крепкие, жилистые. И невероятно длинные пальцы, что буквально оплели рукоять посоха.

Оборванец скосил тощую шею вбок до судороги, пытаясь заглянуть в лицо рыжему, а любопытство вытянуло его на цыпочки, прибавив ещё вершок.

Но не дотянул… и здесь подвела мелкая стать. Нерешительно он шагнул вперёд, ещё… но оглянулся на толпу, зашептал яростно и обиженно:

– Ну, обернись же, ты… рыжая башка… мне что, разорваться?

Левый фарисей оглянулся, сурово и молча заскользил взглядом по лицам, заглядывая в любой промежуток, во рты, под веки и глубже, ловя притихшие слова среди бранных выкриков. Всё ли так? Достаточно ли законной ненависти в сердцах собравшихся?

На миг его взгляд удивлённо задержался на оборванце, приставшем на цыпочки и тот сразу завизжал, разбрызгивая слюну и ярость сквозь кривые, редкие зубы:

– Смерть! Смерть! Забить блудодею!

Чуть кивнув, фарисей потерял интерес к оборванцу и уже смотрел на других. Оборванец снова воткнулся взглядом в спину рыжего. Словно почувствовав, что на него смотрят, а может от этого визга, рыжий, наконец, оглянулся. И Оборванец сглотнул…

Лицо рыжего, обветренное и скуластое, поражало своим высокомерным уродством, и сразу же хотелось смотреть вбок, в другую сторону, отвернуться, но лицо притягивало, прилипало, присасывалось, издеваясь над соглядатаем, сознавая свою угрюмую, неоспоримую власть.

Лицо рыжего притянуло оборванца. Левая половина была неподвижна, как посмертная маска, на которой воском застыла брезгливость, и неподвижен был левый глаз, припорошенный известковой мутью и смотревший выше толпы. Так смотрят слепые, впитывая предмет на источавший его звук.

Правый же глаз рыжего быстро и цепко скользнул по толпе и сразу выхватил из толпы оборванца.

Рыжий чуть наклонил голову и теперь оба глаза, и мутный, и живой уставились в оборванца.

Оборванец нерешительно приподнял руку в знак приветствия. Рыжий усмехнулся. Правая половина его рта, заросшего тёмно-рыжей щетиной, скривилась, как против собственной воли. Как будто правый угол рта захотел, но не смог заставить улыбнуться левый. Как будто лицо разрубили и второпях склеили заново. И это склеенное лицо узнало оборванца.