Оборванец расплылся одной большой восхищённой улыбочкой. И стал похож на крысу после купания, временно простившую этот мир, состоящий из бродячих псов и котов.

Он рванул, было, к рыжему, но тут распахнулись двери синагоги. Вышли трое, и толпа стихла по мановению. Застыла сотней жадных ушей, выслеживая немые жесты старейшины. И частью целого застыл оборванец. И стихло на площади. Так стихло, что все услышали, как звякнула уздечка у голодного ослика за амбарным углом.

Старейшина что-то сказал двум служителям, вышедшим вместе с ним, ткнул рукой в того, что пониже и отмахнул в сторону амбара. И чёрные, немые, прочные двери поглотили его. Толпа выдохнула радостно, мощно. И зашепталась.

Служители же потопали. Но не впрямую, к амбару, а по кругу, в тени построек, будто не пришло ещё в Капернаум благодатное вечернее время. И шли они не рядом, а гуськом. Вторым суетливо прихрамывал рослый и пухлый служитель, как-то нелепо и бестолково, но удивительно точно в такт собственной хромоте. Он торопился, как мог за первым, видимо назначенным старшим. А старший был пониже, жилистый, плотно сбитый и явно недовольный тем, что приходится ему сбавлять шаг.

Так, гуськом, они и шли, Пухлый и Жилистый…

И обходя водоносы слева, Пухлый посмотрел вбок и уткнулся взглядом в рыжего иудея, стоящего вне толпы. И узрев мёртвый профиль и глаз, мутный и неподвижный, споткнулся на ровном месте, так его передёрнуло. Рыжий не шевельнулся.

Торопливо проходя мимо, Пухлый всё испуганно косился на рыжего. И пройдя, в два шага догнал Жилистого, забыв о плохой ноге. Но то и дело дёргано оглядывался назад…

Оборванец радостно скалился, наблюдая за Пухлым. Ему самому рыжий был виден с правой, живой стороной лица.

Миновав волнующуюся толпу, служители скрылись за углом амбара. И сразу же Пухлый дёрнул Жилистого за рукав: – Слушай, кто это, у водоносов? Я не видал его прежде в Капернауме…

Жилистый выглянул из-за угла. Толпа снова начала волноваться. Рыжий своей неподвижностью был схож с изваянием. Прищурив живой глаз, он молча и внимательно рассматривал фарисеев и их подопечных, не обращая на прочих никакого внимания.

А Жилистый всё смотрел на рыжего с ненавистью, смотрел неотрывно и, наконец, процедил глухо, сквозь зубы: – Это рыжий Иуда, Искариот… Внутри него живёт бес, держись от него подальше… Для него люди – жмых… Пережуёт и выплюнет… Никто из добрых, кто чтит Закон, не хочет водить с ним знакомство…

Пухлый испуганно закивал собственной догадке: – Он вор?

Жилистый скривился:

– Воры тоже не любят его… Его никто не любит… в прошлую Пасху он торговал больными ягнятами… продавал вдвое меньше против храмовой цены… Змеиный выродок!!!

Жилистый в сердцах сплюнул на землю:

– Господь не зря пометил его безобразным лицом!

Пухлый отшатнулся, торопливо поддакнул: – Верно, верно… но лучше бы Господь… сразу его поразил…

Опасливо выглянул из-за плеча Жилистого. Любопытство пересилило страх. – А… откуда ты его знаешь?

Но не слишком ли долго обсуждают служители пришлого иудея? Да ещё за глаза? Или забыли, для чего посланы были раввином в амбар? Наверное, так… и оттого в толпе мягко и тихо засновали тёмные. И там, где проскальзывали они меж добрых и чтящих Закон горожан, там обидно, на пустом месте, вдруг под локоть пихали соседа…

И торопливо стали нашёптывать и тому, и другому. Одному с обидой, другому непристойное, горячо дыша в шею за ухом, ниже затылка…

И вот послышались гневные выкрики:

– Сколько мы будем ждать?

– Тащите корзины… Вы! Ленивые волы!

– Где прелюбодея! Солнце садится!

– Нас ждут дома честные жены…

В толпе раздался смех, а Жилистый всё не сводил с Иуды злобного взгляда. Пухлый же терпеливо ждал, пока ему ответят, но не дождался. Так и не ответив, Жилистый дёрнул Пухлого за рукав: – Хватит глазеть! Пошли за корзинами…

Пухлый обиженно засопел. И Жилистый нехотя выдавил: – Я тоже у него купил… Ягнёнок подох на руках у священника, прямо в храме… Тьфу!!!

Пухлый покачал головой, вроде бы сочувственно, да не очень, не смог удержать ехидну: – А зачем же ты покупал?

Жилистый озлоблённо сдёргивал засовную балку, огрызнулся через плечо: – А зачем он продавал?

Не нашёл он достойных, взвешенных слов, а может и не искал. Обиженный на всех, кроме себя, Жилистый первым скрылся в тёмном проёме, и, нерешительно потоптавшись, Пухлый шагнул за ним.

Спустя недолгое время они с трудом выволокли наружу две большие, грубые корзины. Плоские, плетённые блюда с крепкими бортами, наполненные до краёв. И поволокли, каждый свою.

И как доволокли до угла, толпа смолкла. Облизнулась и замерла. Стала высматривать…

В корзины были свалены камни схожей величины, менее кулака, в бурых пятнах, таких же, что на стене амбара. Служители угрюмо вздохнули и снова поволокли…

В наступившей тишине было отчётливо, как тяжело они дышат. Пухлый сразу же взмок, и дышал так шумно, что Иуда, стоявший от толпы поодаль и так и не сдвинувшийся с места, пренебрежительно усмехнулся. Жилистый, весь насупленный, тащил непрерывно, как вол, изредка и злобно, через плечо, косясь на Иуду.

Наконец, доволокли.

И вывалили. Перед толпой вырос курганчик.

И только служители отошли, как толпа стала обступать каменную горку. И летящая над толпой птица увидала животное, хищное, большое и тёмное, что неторопливо и жадно поглощало камни.

Каждый молча подходил и брал. Кто сколько. Немногие один, и под жёсткими взглядами фарисеев, второй. Другие же сразу брали и два, и три, и четыре. И взявши, сумрачно возвращались, каждый на своё место. Взяли все, кроме старого торговца и писца.

Оборванец, довольно сопя, набрал с верхом. Не удержал, один оборонил, отшиб больно палец и зло сморщился, но сдержался… Оглянулся на столб водоноса, ища глазами Иуду.