Пухлый, весь взмокший, встал, отдуваясь, как будто связывал он… и вытянул из-за пояса холщёвый мешочек. Тяжело дыша, ковыляя, как набивший брюхо, пеликан, обогнул Жилистого и тяжело присев, попытался насучить мешок ей на голову, но Господь обделил его сноровкой, обделил… Пухлый упрямо и безуспешно ловил голову женщины, как свежую рыбу, избежавшую ячеи. Гибкая, вёрткая, она умудрялась изворачиваться под его руками. Он схватил её за ухо. Она впилась зубами в его руку. Пухлый отпрянул, вскрикнув неожиданно высоко и очень обиженно, прижав укушенную ладонь к груди. Жилистый, повернувшись, равнодушно закатил ей оплеуху. Голова женщины дёрнулась от удара, забагровела щека, смуглая и гладкая, как полированный кедр. Она закусила губу, но не заплакала, но заплескалось по солёному озеру в её тёмных, как спелые маслины, глазах. Жилистый схватил её за волосы и прижал щекой к земле…

Ещё миг она была свободной…

…из-под сильных мужских рук, прижавших её к земле её города, она выхрипывала и исторгала в толпу свою молодую жизнь.

– Будь ты проклят, Цадок, сына Нелева, будь ты проклят, ехидина! Дырявое корыто! Мокрица! Смрадный сластолюбец!!! Будь ты…

Старик закрыл трясущее лицо трясущими руками.

– …в тебе нет ничего, кроме гнилых зубов! – Женщина начала хохотать.

Но мешок надёрнули уже на её прекрасную голову, в меру перетянули, и крики её сразу стали глуше. Жилистый отошёл в сторону, и вслед за ним судорожно и торопливо отковыливал Пухлый, нелепо взмахивая руками, как пеликан, набивший брюхо и увидевший вдруг охотника.

Женщина согнулась, пытаясь коленками защитить холщёвую голову. Нелепо дёргаясь, перекатывалась у стены.

И мешочная тень накрыла ящерку, греющуюся на передней стене амбара. Та повернула вбок острую мордочку. Чёрно-алой искрой вспыхнул и погас раздвоённый язычок, и ящерка живо переползла много выше, подальше от этой непонятной, странно дёргающейся твари.

И там, на новом и тёплом месте, снова застыла… Ветер змеил рыночный сор по утрамбованной веками и копытами городской площади. Измельчая в пыль глиняный прах. И покрывал им сандалии тех, кто пришёл сегодня к амбару.

Второй фарисей протянул Торговцу и Писцу сжатые кулаки и разжал. Торговец закричал и выхватил первым.

И бросил.

Ящерка на стене не шелохнулась. Спокойно наблюдала она и бросок, и полёт. Её это не касалось. Ей было покойно. Она снова пригрелась под уютными лучами светила, созданного Господом для избранного своего народа в третий день.

Ящер посмотрел вниз. Там, внизу, в недосягаемой глубине вспучивались холмы, ломались и трескались, и превращались в овраги. Непонятное существо отбрасывало беспокойную тень, и та холодила его любимый обрыв. Не зря он переполз выше, к теплу, не зря…

Овраги непрерывно меняли свои разломы, трескались и мельчали холмы, взмывая и стекая в пыльную бездну… но значительно ниже его хвоста… Цепкие когти переместили змеиное тело ещё немного вверх, подальше, подальше от тревожного места. Тело привычно прилипло к обрыву. И только хвост медленно вёлся из стороны в сторону…

Прижатый змеиной сутью к отвесной стене, ящер посмотрел назад и медленно распахнул розовую свою, беззубую пасть. В немигающих щелевидных зрачках отразился огромный оранжевый шар, истекающий таким приятным теплом. Сухим и мягким, словно нагретый за день песок…

Сотворённый раньше любых двуногих, он, наверное, мог ещё застать время, лёгким, дымчатым шлаком рассыпанное по пустыням. Смоченное в первородном дожде, и сжатое дланью Господа так, что принуждено оно было стекать в Лету по каплям… А жмых отбрасывался в пустыни, и там с облегчением распрямлялся, раскрываясь, как вынырнувшая из океана губка, и застывал в ноздреватых, полупрозрачных кусках…

Но ящер не знал, что куски эти – выжатое время…

И не удивился, увидев их вкрапленными в гладкую прозрачную гору, с покатыми склонами, с горловиной вместо вершины. Склоны отражали маленький, залитый алым Капернаум.

С равнодушием хладнокровной твари ящер смотрел, как поднявшийся ветер взвихрил эту гору. Как тонко закрученной, золотистой струёй песок, просыпанный день назад, начал втягиваться в верхнюю горловину. Сначала медленно, но потом всё быстрее…

И уже жадно, и весь, до последней песчинки, и без остатка…

Быстро стемнело. До чернильной темноты. До сажи. И был только едва приметен в угольной пустоте крохотный язычок пламени. Ветер, взметнувший песок, опустился, затих…

И пламя осмелело…

Светильник на низком столике осветил чашу с вином, и блюдо с гранатами, и низкую тахту, устланную коврами, и двоих…

Чужого мужчину в груботканой хламиде раба, пола которого была намотана им на левую руку. И молодую, красивую женщину…

Чужак правой рукой выжимал гранат. И соком, текущим сквозь пальцы, поил женщину. Он медленно вёл рукой из стороны в сторону, и женщина призывно и гибко следовала за тоненькой красной струйкой всем телом. По роскошным чёрным кудрям перетекали рыжие от светильника блики. Она полулежала на высоких подушках, обнажив грудь и живот, и рубашка из белённого тончайшего льна свободными складками легла ей на бедра. Долго и ловко она ловила ртом гранатовую струйку, но вот промахнулась. Они засмеялись…

Пролитой сок причудливой алой вязью окрасил её цветущую женственность, гладкие плечи и полную грудь, и гибкую талию, и бёдра, почти нагие…

У Чужака всё предплечье было вымазано соком. Он качнулся, и светильник выхватил его сильное, смуглое плечо. Гораздо хуже был освещен торс. Но, пусть с трудом, но можно было разглядеть под хламидой дорогую пряжку, скрепившей хитон на левом плече. Лицо мужчины уходило во мрак, лишь чуть высвечивала небольшая, иссиня-чёрная борода, завитая по сирийскому образцу.