— Вот поставили мне седло, за которое нам в счет впишут не меньше десяти рубликов. А меня все время упрекают в том, что алчен, деньги, дескать, очень люблю. Даже Горький, капиталы лопатой гребущий, меня в «жадности» упрекает. Когда зовут петь купцы именитые или кто из великих князей, естественно, размер гонорара называю. Цену я себе знаю, бесплатно только птички поют. Но почему я должен по дешевке продаваться, а? Да, деньги я люблю. А как не любить? Я голода, холода и унижений смолоду ох как много натерпелся. И только потому, что сидел без копейки единой. Я-то знаю, как по два дня не евши в Казани и Нижнем ходил… И еще смертельно боюсь: голос потеряю, денег не будет, кто поможет? Никто, господа, бывшей знаменитости не поможет. Вот если только Иван Соколов в своей «Вене» тарелку супа и рюмку водки поставит. — На глазах Шаляпина блеснула слезинка. — Ванюшка, сукин сын, нальешь тарелку супа нищему Федору Шаляпину, а?

— О чем вы, Федор Иванович! — Ресторатор даже побледнел. — Когда хотите, всегда за честь сочту… бесплатно…

— Я ведь с ранних лет в себе силу необыкновенную ощущал, — горячо продолжал Шаляпин. — Начинал в Тифлисе. В тамошней оперетте меня не взяли солистом, поставили в хор. Вдруг — счастье удивительное! Меня приглашают в Мариинку. Для начала дали партию Руслана. Боже мой, как я провалил эту роль! Брр, вспоминать и стыдно, и страшно. С той поры ни разу не пел Руслана — зарок дал. Несколько раз пел Фарлафа, Руслана — ни-ни. В Мариинке после этого провала держали меня на крошечных ролях и мизерном жалованье. Я слушал самых знаменитых солистов и понимал: я ведь могу петь во много раз лучше! Так и пропал бы, если б меня вдруг Мамонтов не заметил. Он и пригласил в свою оперу, в Москву. Тут я запел — люстры мелко дрожали, нервные дамы в обморок от восторга падали.

Шаляпин вдруг расхохотался, поднялся во весь рост, обратился к залу:

— Господа, мы сегодня хорошо гуляем с моим другом графом Соколовым и со товарищи. Пусть этот вечер нам запомнится на всю жизнь. Посвящаю гению сыска, стерлядь имени которого вы сегодня можете заказать за двенадцать с полтиною по карточке и съесть, романс… — Повернулся к Андрееву: — Прошу, Василий Васильевич, «Благословляю вас»!

Зал затих. Полилась чудная мелодия Чайковского. Шаляпин взял негромко, в малую силу, но и в дальних уголках и наверняка на улице было слышно:

Благословляю вас, леса,

Долины, нивы, горы, воды!

Набирая мощь, свободно и счастливо играя каждым звуком, торжественно взял ноту, и необычной красоты звуки наполняли, казалось, не только это пространство — весь мир:

Благословляю я свободу

И голубые небеса.

И посох мой благословляю,

И эту бедную суму,

И степь от края и до края,

И солнца свет и ночи тьму…

Когда стих последний аккорд, зал, очарованный этой красотой, еще долго сидел молча. Все были поражены до столбняка могучей божественной силой, воплощенной в этом человеке.

Потом бурно грянули овации.

И никто не кричал «бис» — в ресторане просить пения великого артиста было бы неприличным: он пришел сюда для отдыха.

За столом вновь закипел разговор. Бунин спросил Джунковского:

— Владимир Федорович, правду пишут газеты, что войны с Германией не миновать?

Тот неопределенно отвечал:

— Трудно говорить с определенностью, однако…

Его перебил Шаляпин, который страстно начал доказывать, что войны не будет.

Соколов обратился к Гарнич-Гарницкому:

— Отчего, сударь, вы нынче столь печальны?

Подметное письмо

Тот после некоторой паузы, задумчиво почесав переносицу, медленно произнес:

— Со мной произошла странная и нехорошая история. Я еще никого в нее не посвящал, вы, Аполлинарий Николаевич, первый. И я очень жду вашей помощи. Но теперь вижу, что ресторан не очень подходящее место для нашей беседы. Позвольте к вам завтра пораньше заглянуть?

— Конечно, Федор Федорович, приходите к девяти. Я буду в первом «люксе» ждать вас.

— Вот, на всякий случай возьмите это письмо, — и он протянул обычный, сиреневого цвета почтовый конверт.

Соколов удивился: кончики пальцев у этого всегда мужественного человека слегка дрожали.

Гарнич-Гарницкий продолжал:

— Лучше, если оно у вас будет. Сегодня моему камердинеру вручил письмо какой-то мужчина, приметы которого камердинер сообщить не умеет. Дома прочтите, оно напрямую связано с тем, что меня тревожит. Мои враги пошли на хитрость. Чтобы скомпрометировать меня, пишут как бы от лица неведомой мне возлюбленной. Теперь я не уверен ни в одном своем дне. Иду словно над пропастью.

На конверте изящным, немного округлым и каллиграфическим почерком было выведено черными чернилами: «Его высокоблагородию, действительному статскому советнику Ф. Ф. Гарнич-Гарницкому — лично».

Сыщик убрал письмо, произнес:

— Дома прочту, писала явно женская рука.

Раздался рокочущий голос Шаляпина:

— Эй, друзья! Почему не пьем? Не дело! Человек, беги на кухню, спроси: готов «Граф Соколов»? А то сейчас съедим своего, натурального. Ха-ха!

*

Разъехались незадолго перед закрытием ресторана, в половине третьего.