— Сиди тихо, как воробей в гнезде! — Соколов взмахнул кулачищем. — Иначе… Проводник, замкните купе снаружи, а ключ мне дайте.

Семен согласно закивал головой.

Соколов вернулся в четвертое купе, наклонился над рыжим и взял его руку: пульса не было, но тело еще сохраняло живую теплоту.

Беспризорный труп

Сотый затормозил на станции Бологое. Не прошло и трех минут, как в вагон вскочил жандармский офицер, сопровождаемый урядником и седеньким доктором с обязательными атрибутами этой профессии — остренькой бородкой, в золотом пенсне и с кожаным баулом.

Они пожирали глазами легендарного Соколова, про которого столько наслышаны были.

Соколов открыл купе. Негромко сказал:

— Обследуйте, точно ли умер?

Доктор поставил на стол баул, а сам наклонился над рыжим, разглядывая зрачки. Попросил жандарма:

— Николай Петрович, спичкой посветите!

Затем доктор вздохнул, вытащил стетоскоп, приложил к груди рыжего, малость послушал. Выпрямился, перекрестился:

— Летальный исход.

Жандарм вопросительно посмотрел на Соколова:

— Что произошло?

— Этот тип, за которым я вел наблюдение, неосторожно стукнулся о край стола.

— Вы хотите, господин полковник, чтобы мы этот труп забрали?

Соколов на мгновение задумался: «Привезти в Москву? Никакие меры осторожности не помогут. Весь город станет трубить, что „ужасный Соколов“ опять кого-то убил. А с Мартыновым и так отношения натянутые. А сейчас все спят, можно тихо вынести…»

Сыщик решительно произнес:

— Зачем тащить его в Москву? Он безродный. Вот деньги, похороните на местном кладбище. Но сначала следует выяснить личность пострадавшего.

— Труп прикажете обыскать, господин полковник? — с охотой произнес урядник.

— Поторопись! — кивнул головой Соколов.

Знакомый почерк

Урядник наклонился и начал выворачивать карманы. На столе появились носовой платок, гребешок для волос, несколько бумажных и медных денег.

Открыли большой, черной кожи баул, составлявший багаж покойника. Несколько запечатанных колод карт, бульварный роман, кусок мыла, завернутый в обрывок газеты, мочалка, полотенце с меткой гостиницы «Мариинской», счет за двухместный номер, брелок в виде фаллоса, с десяток порнографических открыток.

— Господин полковник, — обратился урядник, — больше ничего нет.

Соколов провел рукой по тонкой обивке портфеля. Вдруг он нащупал под разорванной материей бумаги, тщательно туда спрятанные. Соколов осторожно вытянул находку. Это оказалась четвертушка почтовой довольно измятой бумаги.

Соколов расправил лист. На нем был какой-то план, нарисованный весьма аккуратно черными чернилами. Надпись гласила: «Загородный проспект, дом № 21, владение Григ. Куз. Симонова, возле Государственного банка и напротив 1-й гимназии, рядом с Чернышевым переулком, где гостиница „Мариинская“».

Соколов вгляделся в эти ровные, каллиграфически выведенные слова — и на мгновение перестал дышать. Господи, да ведь это тот же почерк, каким написано анонимное письмо Гарнич-Гарницкому! И адрес его!

— Вот это сюрпризец! — воскликнул сыщик и весело посмотрел на жандарма. Он перевернул бумагу. Здесь тоже был чертеж: квадратики, обозначавшие дома, крестик в кружочке, две параллельные линии и лишь одну букву «Н.». — Ну да разберемся с Божьей помощью, — засмеялся Соколов. — А что в этом конверте? Надпись: «Его благородию Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину». Очень любопытно!

Обычный почтовый конверт без марки был тщательно заклеен. Соколов осторожно отодрал нижнюю часть, вынул плотную бумагу. На ней явно невыработанным, малограмотным почерком было написано:

Дорогой Владимир Ильич!

Позвольте вновь вернуться к теперешнему моему положению в партии. Оно крайне неопределенно и тяжело для меня. Вы — единственный, кому в партии известна правда обо мне. Мое сотрудничество с охранкой чисто внешнее, фиктивное. Вы сказали, дорогой Владимир Ильич, что сокрытие этой правды от других товарищей требует конспирация. Никто из членов ЦК не желает верить, что я был избран в Государственную думу обычным порядком. Да, меня два раза судили за пустяковые кражи. Это было еще в 1901 году, а на другой год — за кражу со взломом из обитаемого помещения и просто кражу. Но я никогда от партии этого не скрывал. Товарищи Розенфельд-Зиновьев, Джугашвили-Сталин и другие утыкают меня, словно котенка в лужу носом, в статью 10 Положения о выборах в Г. Д. В той статье указано, что лица, подвергавшиеся преследованию по суду за кражи, мошенничество и присвоение, не могут быть избраны в Г. Д., причем означенное ограничение не покрывается давностью. Товарищи справедливо указывают, что в прошлом у меня был серьезный дефект. Но, дорогой Владимир Ильич, мне кажется, что Вы еще раз должны им объяснить: департамент полиции сделал оплошность, и только по этой причине товарищ Константин не был отстранен от баллотировки. Что, дескать, нельзя меня подозревать в связи с Белецким, Джунковским и прочей самодержавной сволочью.

Моя энергичная и самоотверженная работа на пользу партии в Г. Д. Вам, дорогой и уважаемый Владимир Ильич, известна хорошо. Я всегда неукоснительно проводил в Г. Д. Вашу линию. Так, при Вашем, Владимир Ильич, содействии я сумел быть избранным в качестве члена в комиссии бюджетную и по рабочему вопросу.

Я более двадцати раз делал заявления о запросах. Согласно Вашему настоятельному требованию, Владимир Ильич, я три раза выступал по законопроектам об уменьшении величины контингента новобранцев в призыв 1913. Без ложной скромности заявляю: я добился невозможного — контингент призываемых новобранцев был снижен на 10 процентов. Вы сами, Владимир Ильич, это отмечали как большой стратегический успех в связи с грядущими военными событиями в Европе и политикой нашей партии на поражение России.