— Ваше сиятельство, — Платон, предвкушая крупные чаевые, едва не лопался от счастья, — вам просили передать. Дескать, в сладостный дар и на вечную память. И вот еще письмо — к подарку. Завсегда рад служить вашему сиятельству.

Соколов оставил чай, подошел к вазе, взял ее в руки, повертел и так и этак. Со стороны донышка разглядел товарный знак: горящий факел и надпись по-немецки: «Пауль Мезнер, Берлин». Потряс вазу и, услыхав звуки, удивленно поднял бровь.

Поставив вазу в угол, медленно разорвал конверт, вытащил исписанный лист почтовой бумаги. И обычно невозмутимая физиономия сыщика так на мгновение переменилась, что это не укрылось от графини. Она поднялась из-за стола:

— Что это, Аполлинарий Николаевич?

Соколов еще раз пробежал глазами бумагу и обратно спрятал ее в конверт:

— Так, пустяки разные! Это касается лишь полиции. — Уперся взглядом в Платона: — Кто тебе это дал?

— Мужчина, из себя видный, продолговатого роста, одет чисто. В руке тросточка, шапочка на них пирожком.

— Возраст?

Платон неопределенно пожал плечами.

— Хрен его… — запнулся, виновато посмотрел на графиню, — прошу извинительного пардона, ваше сиятельство, кто, значит, его разберет. Может, годов тридцати. Или сорока.

— С бородой?

— Никак нет, ваше превосходительство! Щечки у них бритые, а под носом, как положено, усики, — Платон показал на себе. — Чего не так?

— Он что говорил?

— Ничего, только спросил: «Ты здешний дворник? Отдай подарки на вечную память Соколову, который из полиции». — Чуть помялся. — И пятиалтынный дал — «за труды».

Графиня с изумлением глядела на мужа. Впервые она видела его взволнованным, хотя он пытался казаться абсолютно спокойным.

Мария Егоровна нежно погладила мужа по руке, просяще заглянула ему в глаза. Сказала по-французски:

— Я ведь начну выдумывать самые несуразные страхи, а в моем положении волноваться нельзя.

Соколов медленно произнес:

— Конечно, Мари, ты права. — Посмотрел на дворника: — Свободен! Анюта, проводи! — Спохватился: — Дай Платону гривенник, нет, полтину.

«Рабочий пролетариат»

Соколов задумчиво походил по комнате, не выпуская из рук письма и словно раздумывая: «Надо ли такое читать супруге?»

Наконец горько вздохнул:

— Мари, пусть тебе это станет известно от меня. Все лучше, чем узнать из газет, которые скоро станут об этом трубить. Я сейчас дам тебе сию гнусную бумажку, но, милая Мари, учти: все эти угрозы глупы и вздорны до восхищения. Воспринимай это как воскресный анекдот в «Ниве». Садись в креслице, улыбнись и огласи вслух.

Мари, сгорая от присущего всем персонам прекрасного пола любопытства, осторожно расправила бумагу и, тщательно выговаривая слова, стала читать:

— Предательское правительство и гнусное самодержавие закабалили народ. Они нещадно хлещут своим бичом по изнуренному телу рабочего пролетариата. Где же, наконец, предел преступной алчности капитала? Но желанная свобода не придет сама. За нее нужно бороться до последней капли крови. Пролетариат верен своей борьбе. Пусть зарвавшаяся буржуазия и ее опричники знают: в лице пролетариата они встретили своего заклятого врага, которому, кроме своих цепей, терять нечего.

Мари удивленно пожала плечами:

— Обычная безграмотная демагогия.

Соколов мягко заметил:

— Читай, Мари, дальше!

Мари продолжила:

— Посылаем вам, опора позорного самодержавия, урну с прахом заклятого врага пролетариата прокурора Александрова. Именно этот сатрап отправлял на каторгу лучших сынов и дочерей грядущей революции — Исфирь Блажнову, Иосифа Негребецкого, Сару Гвоздику, Марию Школьник, Ивана Плюева и многих других честных борцов за дело освобождения трудящихся.

Имеем радостную весть изложить, что за свои преступления приговором нашей партии сатрап Александров был живьем сожжен в крематорской печи. В свой последний час, вертясь на огне, как баран на шампуре, он проклинал свои преступления.

Следующим станешь ты, царская ищейка граф Соколов. Под чужой маской ты пробрался к руководителю нашей партии славному товарищу Ульянову-Ленину, покушался на дорогую его жизнь и коварно завладел списками борцов за свободу, за что многие честные борцы пострадали.

Мы приговариваем тебя, пособник капитала, к сожжению живьем в крематорской печи, а твой позорный прах и твои обгорелые кости мы передадим тому, кто будет на очереди после тебя. И так дойдем до самой головки — Николашки и его Августейших ублюдков.

Долой гнилое самодержавие! Долой эксплуатацию! Да здравствует восьмичасовой рабочий день! Да здравствует революция и демократическая республика!

Организованная группа социал-демократов

Мари отшвырнула бумагу, прижала ладони к лицу. Ее плечи сотрясли рыдания.