Соколов поцеловал супругу в макушку:

— За Александрова я отомщу, найду злодеев. Посмотри на меня — ты можешь поверить, что эти субтильные типы справятся со мной? Чушь, мечты шизофреников. Я им скорее головы откручу. Увидишь! — Помедлил, произнес вслух, но так, словно рассуждал сам с собой: — Очень любопытные совпадения: это письмо написано той же женской рукой, что и анонимное письмо Гарнич-Гарницкому, и чертеж с планом его дома.

Обнял Мари:

— Прекрасно, что враги наши раскрыли свои планы. — Выдохнул с горечью: — И теперь мы точно знаем, что не Александрова, а его убийц искать надо.

Позвонил в колокольчик.

Тут же, шурша платьем, вбежала горничная Анюта. Соколов сказал:

— Принеси мне адресную книгу Москвы, а эту вазу поставь в чулан.

Он отыскал адрес, где проживал до своего исчезновения прокурор Александров, по армейской привычке быстро оделся и легко сбежал по лестнице вниз.

Любопытные новости

Легкие саночки понеслись по оживленной Мясницкой, пересекли Манежную площадь и выкатили на Волхонку.

На углу Ленивки Соколов соскочил на тротуар. Облаченный в тулуп, с номерной бляхой на груди, придерживая правой рукой шашку, прохаживался городовой. Это был мужчина лет тридцати, с большими заиндевелыми от дыхания усами, торчавшими концами вверх, выпуклыми ястребиными глазами, напряженно смотревшими на подходившего мужчину.

— Здравствуй, гордость российской полиции! — весело проговорил Соколов. — Как морозец, кусается?

Городовой стал еще с большим интересом разглядывать Соколова. И, узнав знаменитого сыщика, широко улыбнулся большим ртом, полным крепких белых зубов. Выпустив клубы густого пара, радуясь такому необычному собеседнику, весело отвечал:

— Так точно, ваше превосходительство, русский мороз хватает за нос! — Почтения ради городовой возвел Соколова в генеральский, превосходительный чин.

— Как зовут?

— Василий Казовой, первого участка Тверской полицейской части городовой, ваше превосходительство!

— Василий, это ты дежурил в прошлую субботу?

— Никак нет, ваше превосходительство! Как раз был выходной. Матушку-старушку навещал в бесплатной больнице для людей всех званий в Большом Харитоньевском.

— Что с ней?

— Кровь в голову ударила. Как раз на мои именины случилось, на Васильев день. В больнице пиявки приставляют к затылку и лекарства необходимые подают. Уже на поправку пошла, словами только малость стала заговариваться, а так ничего, сама по нужде в сортир ходит. Завтра домой взять велели.

— Дай Бог здоровья твоей матушке. Василий, скажи, что известно о пропаже жильца?

— Про Степана Васильевича, что в первом подъезде? Хороший господин, ласковый. Когда мимо идет, всегда спросит: «Ну, жив корпиев сын?» И дальше себе изволит шествовать. Меня в сыск уже вызывали, ваше превосходительство, только сказать ничего не умею, потому что не знаю. Вам лучше с Евкарпием поговорить.

Соколов улыбнулся:

— С кем?

— Да с Евкарпием Воробьевым, сменщиком моим, он как раз дежурил. А имя его и впрямь неавантажное. Коли поп сердце держит на родителей, вот и обзовет, будто на лоб клеймо приложит. В нашей деревне две сестренки-близняшки жили. Одну звали Голиндуха, а другую еще хлеще — Еликонида. Тьфу! — Городовой засмеялся заливисто, как смеются только очень бесхитростные добрые люди. — Так за сестренок никто и не посватался. — Спохватился. — Ай, о чем это я? Про Евкарпия, значит, при нем все и случилось.

Сыщик равнодушно, словно невзначай, спросил:

— А чего стряслось?

— Как — чего? Вы про Степана Васильевича ведь разговор интересующий ведете…

— А этот Евкарпий разве причинен?

Городовой глубоко вздохнул, помялся, пожевал губами. Наконец, медленно произнес:

— Ндравный он, Евкарпий. Ругатель. Дысциплины в нем нет. Все время со всеми цепляется, норовит скандал учинить. Как что поперек его — в драку! — Вдруг осекся, словно лишнее сказал. Помолчал, потер барашковой рукавицей розовый нос. — А вообче он к начальству подобострастный, особливо если трезвый. И дурного господину прокурору сделать ничего не мог.

Соколов подождал, не добавит ли чего городовой, но тот стал скусывать сосульки с усов, надолго умолк. Сыщик осторожно полюбопытствовал:

— Василий, коли твой Евкарпий ни в чем не виноват, так что ты мне его портрет изображал?

Городовой попрыгал на месте, похлопал себя по бокам рукавицами и невозмутимо отвечал:

— Понимаю, что вы об нем приехали интересоваться? Вот я и доложил. Его дежурство-то было. И в сыскной об ем расспрашивали, и его туда таскали. — Доверительно произнес: — Только Евкарпий ни в чем не виноват, это я вам точно докладаю. Так что, ваше превосходительство, не сумлевайтесь.

Соколов вдруг схватил городового за борта тулупа, страшно взглянул в его глаза, громко прошептал:

— Чего крутишь, Василий? Бога не боишься? Ты пособник? На каторгу захотел, а?

Городовой смутился, уставился взглядом в мостовую. Вновь глубоко вздохнул и решительно произнес:

— Господин начальник, я не пособник. Как отцу родному скажу: взаправду толком ничего не знаю. — Вновь громко похлопал себя по бокам. — Но что точно, Евкарпий и впрямь все последние дни ходит мрачный. Убитый какой-то. Может, совесть угрызает? Пить ежеденно начал. — Постучал рукавицей по шее. — Будто с отчаяния. На пост позавчера заступил, а сам на ногах нетвердо колеблется. Ну виноват я, не доложил об нетрезвости. А как доложишь? У нас за такие дела в момент — под зад коленом.