А потом была еще ночь, когда Миро уехал к матери Сариты в Вирдоис, где у ее нового мужа Хейкки был летний домик, а Сарита с Лангом выпили три бутылки вина в баре Вестрахамнен и провели ночь в отремонтированной квартире Ланга. Когда они завалились в постель, Ланг вдруг вспомнил, как они в первый раз болтали ночь напролет и Сарита уснула у него на диване, а он смотрел на нее все утро и думал, сможет ли когда-нибудь прикоснуться к ней. Теперь она держала его возбужденный член в руке так, словно это был ее талисман, и казалось, для нее все было ясно с самой первой минуты их знакомства. Она тихо рассмеялась, и Ланг спросил:

— В чем дело? Что смешного?

— Как это нелепо, — сказала она. — Он пульсирует, он полон жизни, но все равно ему скоро конец.

— Что значит скоро? — спросил Ланг пьяным, печальным голосом и почувствовал, что эрекция его ослабевает. — Я не настолько стар, черт возьми.

— Я хочу сказать, в сравнении с вечностью, — ответила Сарита, но было уже поздно.

Ланг лег на другой бок, свернувшись калачиком, так что Сарите пришлось отпустить его член, и пробурчал:

— Избавь меня в дальнейшем от сравнений с вечностью. Терпеть не могу, когда ты такое говоришь. Меня это бесит!

Сарита села в постели и лизнула ухо Ланга.

— Вообще-то, Ланг, у тебя больше общего с котами, — сказала она. — Я ни за что не могу представить тебя с эрдельтерьером на поводке.

Ланг мгновенно смягчился, откинулся на спину, погладил ее грудь и спросил:

— А это плохо?

Сарита не ответила на его вопрос, она только сказала:

— Продолжай, не останавливайся.

— Разве плохо быть похожим на кота? — переспросил Ланг.

— Нет, — сказала Сарита, тяжело дыша, — это может быть даже… привлекательно.

Ланг посмотрел на Сариту, склонившуюся над ним в тусклом свете. Его захлестнуло чувство великой, головокружительной любви к жизни, и он вдруг ощутил необходимость исповедаться, быть предельно откровенным.

— Мужчина никогда не знает, где проходит эта граница, — сказал он, продолжая ласкать Сариту. — Вот только что он был сексуальным, или похожим на кота, или еще каким-нибудь необыкновенным, и вдруг оказывается, что он уже перешагнул черту и превратился в развратного старика. Нелегко найти в себе силы оставаться самим собой, и чем старше становишься, тем тяжелее это дается.

Сарита ответила не сразу. Она снова положила руку на его член, который постепенно возвращался к жизни, словно позабыв о том, что он смертен, и наконец сказала:

— Глупенький, глупенький Ланг. Мой глупенький, глупенький Ланг.

В конце июля того же года я уехал из нашего с Габи домика в шхерах Экенеса и вернулся в город: у меня была назначена встреча с издателем, а кроме того, я собирался отредактировать немецкий перевод моего очерка, посвященного описанию жизни городских пригородов в современной финской литературе. Вечером второго дня я случайно повстречал Ланга и Сариту возле теннисных кортов в Эдесвикене. Это был единственный раз, когда я видел их вместе за все время их отношений. На Ланге были солнцезащитные очки в тонкой золотой оправе, седеющие волосы зачесаны назад и намазаны гелем — так он обычно менял свою внешность, когда не хотел, чтобы его узнавали. Выглядел он даже слишком хорошо. Увидев его таким загорелым и подтянутым, я не мог не вспомнить, какой у него был скверный вид, когда он гостил у нас ровно два года назад: ввалившиеся глаза, тучное тело, черные сигарильо одна за другой, привычка смотреть на часы каждые десять минут и каждый час ловить новости на нашем старом транзисторном приемнике.

Мы зашли выпить пива, если мне не изменяет память, в маленькую забегаловку, где столики и стулья были выставлены прямо на пыльную Мекелингатан. Мы с Лангом не виделись больше года, но говорили о вещах самых что ни на есть будничных: о бадминтоне, о книгах наших коллег, которые должны были выйти осенью, и дальше в том же духе. Сарита больше помалкивала, но слушала наш разговор внимательно. В одном из писем, что Ланг прислал мне из тюрьмы, он признавался — наверняка с кривой усмешкой, — что вечером того же дня рассказал Сарите обо мне, о нашей долгой дружбе, о моих отношениях с Эстеллой, и охарактеризовал меня как «порядочного человека и хорошего друга, который одновременно представляет собой посредственность, склонную завидовать истинным талантам».

Мы допивали уже по третьей, последней бутылке пива, когда Сарита извинилась и покинула столик в поисках дамской уборной. Когда мы остались одни, Ланг не удержался от вопроса: «Как она тебе?» — и проводил ее многозначительным взглядом. Я одобрительно кивнул. Вдруг Ланг серьезно посмотрел на меня и сказал:

— Я всегда чувствовал себя обделенным в том, что касается любви. То немногое, что имел, я еще в молодости растратил на Анни и Юхана. По крайней мере, так мне казалось до недавнего времени. — Потом он меланхолично улыбнулся и спросил: — Сыграем в цитаты?

— Давай, — сказал я. Еще со школьной скамьи мы с Лангом любили озадачить друг друга малоизвестными литературными цитатами, и я, разумеется, почти всегда проигрывал.

— I wouldn’t want my youth back, — по-английски с расстановкой начал Ланг. — Not with the fire in me now. [19]

— Haven’t got the faintest [20] , - тоже по-английски ответил я после секундного размышления.

— Беккет, — самодовольно сказал Ланг. — Читай классику, Конни. Это развивает.