— Она не малолетка, Ви-Пи, — ответил Ланг. — Ей двадцать семь.

— Да это не важно, — раздраженно сказал Минккинен. — Суть в том, что тебе надо вести себя осторожнее.

— Они почуяли кровь? — спросил Ланг.

Минккинен многозначительно кивнул:

— Думаю, да. У нас был уговор, но они готовы его нарушить. Теперь их интересуют твои грехи, а не добродетели.

— Я не понимаю… — забормотал Ланг, но решил не продолжать.

— Чего ты не понимаешь? — резко спросил Минккинен и требовательно посмотрел на Лапга.

— Почему общественное мнение должно обязательно впадать в крайности? — сказал Ланг. — Почему тебя либо носят на руках, либо втаптывают в грязь, словно третьего не дано?

— Потому что народ у нас ленивый и подлый, — отрезал Минккинен. — Что ты можешь им предложить? Чем ты можешь похвастаться? Новой книгой или… а как там твой мальчик? Он, кажется, заканчивает школу? Это можно преподнести…

— Прекрати! — сказал Ланг. — Он окончил школу в прошлом году и теперь в Лондоне.

— Ты, разумеется, мог бы показаться в свете с подходящей красоткой, — с воодушевлением продолжил Минккинен, не слушая его. — Пока еще не перевелись желающие совершить круг почета с тобой на пару. Как тебе, скажем, Маннила? Она снова свободна, а в декабре у нее премьера и…

— Черт возьми, Ви-Пи, давно ли ты стал сутенером? — вдруг завелся Ланг. — Я уже сыт по горло этим дерьмом! Меня вышибли с ринга какие-то сопляки, поддатые скейтбордисты, которые только и знают, что трясут своими причиндалами перед прессой и оскорбляют гостей. А ты хочешь, чтобы я — я! — унижался ради того, чтобы попасть на страницы таблоидов, которые боготворят этих двадцатилетних недоумков! Ни за что, Ви-Пи! Не дождешься!

— Послушай меня, Криде! — терпеливо сказал Минккинен. — Эти сопляки отнимают у нас зрителей…

— А мне плевать! — перебил его Ланг. — Я человек, способный думать, а не машина, сконструированная, чтобы обрабатывать общественное мнение и подчиняться ему.

— Да, — произнес Минккинен неожиданно холодным тоном, — ты только и способен, что думать, а задницей своей пошевелить уже не можешь. Неужели это все из-за бабы?

— Идиотский разговор! — зло сказал Ланг. — Кто из нас спятил, Ви-Пи?

— Лично у меня на этот счет нет никаких сомнений, — заносчиво ответил Минккинен. — Сомневаешься ты, Ланг.

— Спятил или нет, — сказал Ланг устало, — но я ухожу. Всего хорошего, господин продюсер.

— Отлично, вали, — пробормотал Минккинен, когда Ланг встал, взял пальто и направился к двери. — Проваливай, трус несчастный. Дерьмо разгребать мне придется в одиночку.

В тот же вечер Ланг сидел за столиком у окна в «Карусели» на набережной Хавсхамнен. Он видел, как вспыхнуло и погасло октябрьское небо над островом Друмсё, видел, как луна повисла бледножелтым серпом над низкими пакгаузами Бюсхольмена. И думал: «Ви-Пи мне больше не друг. Он стал термитом, еще одним термитом, пожирающим мою душу».

Когда стемнело, он пошел не домой, а в кабинет, который снимал на Виллагатан. Пока компьютер подключался к серверу, Ланг думал о том, что уже давно не заходил сюда, чтобы писать. В его электронном ящике было три новых сообщения: примирительное — от В. П. Минккинена, обеспокоенное — от Анни (она писала, что разговаривала с Юханом и ей «послышалось, будто он в плохой форме») и еще одно — от Сариты (в строке «тема» было набрано: Ты серьезно решил никогда больше не отвечать мне?). Для начала Ланг отправил две строчки Минккинену: «Possessing an acute perception is not the same а being mad. But sometimes possessing an acute perception can drive you mad» [21] . Затем он написал длинное, доброжелательное письмо Анни, с которой не разговаривал уже больше года, и попросил прислать побольше сведений о Юхане. И наконец, удалил письмо Сариты, не читая его, после чего сразу же «очистил корзину» — он, Кристиан Ланг, был не из тех, кто прогибается.

В среду, морозным и ветреным вечером, всего через неделю после ссоры с Минккиненом, Ланг возвращался домой после очередной неудачной записи «Сумеречного часа». Дождь лил как из ведра, ветер яростно трепал полуголые деревья, в узких переулках и парковых аллеях лежали глубокие тени. Темные сутулые фигуры редких прохожих сновали по пустынным улицам, отчего город напоминал фильм Фрица Ланга, в котором всех убийц одновременно выпустили на свободу. Из-за позднего часа все парковки были заняты, поэтому Лангy пришлось оставить «селику» у самой Виллы Энси. Несколько сот метров до Скарпшюттегатан он прошел пешком. В лицо хлестал дождь, дул северный ветер, и Ланг не мог отделаться от неприятного чувства, что за ним кто-то следит. Открыв железную калитку, он вошел во внутренний дворик и увидел высокого мужчину в армейской куртке, который стоял возле дальней стены. Сердце Ланга заколотилось от ужаса: он был уверен, что это первый в его жизни сталкер [22] и ему сейчас придет конец. Мужчина не двигался с места. Ланг в ужасе направился к подъезду, в одной руке он держал ключ, другую сжал в кулак. Мужчина был длинноволосый и худой: если он и не сталкер, то, вероятно, наркоман, которому нужны деньги на дозу. Ланг хотел проскользнуть внутрь и захлопнуть за собой дверь, прежде чем незнакомец нападет на него. Но когда Ланг уже стоял возле двери, что-то в этом жалком человеке привлекло его внимание, и он неуверенно спросил: «Юхан?» И тут Ланг увидел, что незнакомец боится не меньше, чем он сам: из темноты послышалось испуганное и робкое: «Папа?»

Общими усилиями Ланг и Анни устроили Юхана в наркологическую клинику в Северном Эсбу. Впервые за более чем десять лет они делали что-то вместе. Им было необходимо это хрупкое перемирие: за год, прожитый в Лондоне, Юхан успел пристраститься и к экстази, и к амфетаминам, так что его состояние, как и подозревала Анни, внушало серьезные опасения.

Тревога за Юхана на некоторое время отвлекла мысли Ланга от Сариты, и он с бессознательным упорством игнорировал все ее попытки связаться с ним. На работе он стал еще более рассеянным и безразличным; было ясно, что отношения с Минккиненом испортились окончательно: теперь команде «Сумеречного часа» оставалось лишь продержаться до конца мая, когда будет записана и выпущена последняя передача.