По-моему, оч хорошо Саша про своего тезку сказал. Без лишних слов, но произнеся все нужные. Есть у Высоцкого горькая песня о смертных сроках нынешних поэтов, где вспоминал он и Лермонтова, и Есенина: «На цифре 27 один шагнул под пистолет, другой же – в петлю слазил в „Англетере“». Александр Башлачев выбросился из окна восьмого этажа. Ему было двадцать семь. «Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт, а если в точный срок – так в полной мере». Его не стало, и никто не скажет о нем не то что слов недобрых, но и просто равнодушных. Ведь заведено: о мертвых или хорошо, или ничего. Но… Покуда Башлачев был жив, о нем немного говорили. И слишком не то. Холодные оценки знатоков – еще больнее, чем столь же прохладное молчание. По-моему, последнее прижизненное упоминание его имени в центральной печати – спокойная, как айсберг, констатация: «Не стоит идеализировать рок-культуру. Что, к примеру, сейчас происходит с лидерами нашего рока? Александр Башлачев вот уже почти два года как не написал ни одной песни». Башлачева единодушно числили лучшим отечественным рок-поэтом. Но единодушие не означает слияния душ, увы. Он никак не умел свести свои переживания до уровня комнатной температуры. Саш-Баша постепенно забывают.

Хотелось озвереть. Кусаться и рычать.

Пытался умереть. Успели откачать.

Не успели… Ему не хватало внимания со стороны критики, да и публики тоже. Ему, исповедовавшему Слово, недостало слов.

Башлачев погиб средь бела дня.

О нем посудачили и забыли – много новых имен! О нем, увы, лишь после гибели напишут «Огонек», «Семья», «Юность», «Собеседник», «Советский экран» и десятки других журналов. Позже, на концертах, ему посвященных, нагреют руки те, кому это привычно. Те, с кем он едва ли был знаком. Те, для кого он при жизни не стал лакомым кусочком. А для других Башлачев хорош хотя бы тем, что перекинул органичный мостик между роком вообще и тем течением КСП, которое можно обозвать хард-бард: жестокое, на изломе, кровоточащее сочинение-и-пение. Полуподпольный рок и полуподпольный Высоцкий соприкоснулись во второй половине 70-х так тесно и горячо, что для устранения зыбкого зазора не хватало… Александра Башлачева.

Ну почему древняя аксиома «о мертвых – только хорошо» трансформировалась сегодня в металлическую теорему «хорошо – только о мертвых»? Теорему, которую приходится доказывать смертью. И кому?! Артистам, не ведающим расчета, живущим с пугающе обнаженными нервами. Зачем у поэтов-покойников всегда оказывается вдесятеро больше добрых знакомцев и неразлучных друзей, нежели у тех, кто, быть может, завтра, истомленный волчьим одиночеством и бессонным ядом вечных сомнений, распахнет-таки, подобно Башлачеву, кухонное окно в привычно прохладный день?

Во время его последнего «квартирника» (в Москве) обсуждалось – как и положено на таких домашних концертах – услышанное. И приговор был точен – репертуар самоубийцы. Все его творчество обернулось реквиемом. Напоенным не смутным предчувствием, но безжалостным знанием. Стало быть, он, у которого столько друзей, остался одиноким до конца. Башлачев не имел возможности выплескивать недовольство собой в зрительный зал. В отличие от, опять же, Владимира Семеновича, у него не было театра – точки приложения своей боли. Поэтому-то Высоцкий страстно любил жизнь, а Башлачев хорошо разучил музыку рваных вен.

У медиков это называется суицидальным синдромом.

О его гибели написали кроме Градского еще несколько знакомых. О том, КАК именно он погиб, молчали. Наверное, правильно. Наверное. Однако среди нас по-прежнему живут поэты. И излом их вымученных улыбок есть всего лишь метка души, по-детски открытой и напуганной суетливой жизнью. То есть нами. Как там у Высоцкого: «Слабо стреляться? В пятки, мол, давно ушла душа… Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души».

В самом начале 1988 года Градский впервые выехал за границу – в США «с группой деятелей искусства, кино и политики». Выездную визу ему пробил Генрих Боровик. Впрочем, сам он констатирует:

– Но начинать гастролировать после сорока лет было уже поздновато. Хотя потом я много ездил с концертами и по Германии, и по Америке, и по другим странам, причем выступал там не только перед русскоязычной аудиторией. Например, когда я пел в Карнегихолле, каждый четвертый зритель был англоязычным американцем. Считается, что это престижный зал, где кто попало не выступает, вот они и пришли посмотреть на русского певца. Чаще всего меня приглашают в Японию. Где на пресс-конференциях меня всегда спрашивают про Курильские острова, и я замучился уходить от ответа. Все хотелось сказать им: да идите вы, наше это все! Но я щадил их национальные чувства. Я далек от того, чтобы давать политические оценки, но если бы хоть один из наших президентов хоть раз сказал им: «Да не видать вам этих островов!» Они бы успокоились и поняли – не видать. А когда им никто не говорит окончательного «нет» и водят их за нос, пытаясь денег получить, они не знают, как себя вести. Я на месте Путина так бы им и сказал: «Не получите вы этих островов! Никогда! Мы их лучше сами взорвем или затопим, а врагу не отдадим. Нечего было в войну вступать, а теперь все наше, что хотим, то и делаем». Они бы поняли и тут же подписали бы мирный договор! Зарубежная публика всегда принимала меня хорошо, однако идеи уехать у меня никогда не было. Если бы была, я бы уехал. Но для меня наличие корней имеет большое значение: уезжаешь, а корни из чужой почвы не подпитываются. Вот и получается, что наша жизнь, бедная и неухоженная, мне милее, чем все, что я видел за границей. Уродство иногда бывает милее, чем красота. Эмиграция тем и проблематична, что если для человека корни не имеют значения, то он легко переходит из одной системы в другую, а если имеют – то нелегко.

Вывез тусу на симпозиум Choices For The Future, организованный Джоном Денвером и Тедом Тернером, небезызвестный Александр Чепарухин, который вспоминал: – Американские визы тогда были очень строгие, мы могли находиться только в штате Колорадо, где проходил симпозиум. Градский же умудрился слетать в Калифорнию и дать концерт для эмигрантов в Нью-Йорке. Со мной, как с главой делегации, даже встречались фэбээровцы и говорили: вы скажите Градскому, что так вести себя нельзя, он рискует в Штаты больше не попасть. На что Градский сказал, чтобы они шли на х…, он – свободный человек, что хочет, то и делает. Когда мы возвращались, на регистрации в нью-йоркском аэропорту у него обнаруживается колоссальный перевес на тысячу долларов (он вез домой запчасти к своему «бьюику»). Градский завопил, что у нас нет никаких денег, разогнался и просто протаранил их нагруженной тележкой с кличем: «Я – больше чем Брюс Спрингстин!» Сотрудник аэропорта дрожащими руками проштамповал талоны на посадку, а Градский потом бросил нам: «Во как надо!»

Потом, кстати, Градский стал ездить в Штаты регулярно. Америка для людей нашего поколения осталась во многом страной, предельно мифологизированной усилиями советского агитпропа. «Нас так долго учили любить твои запретные плоды», – горевал Слава Бутусов, и был прав. Даже зная всю подноготную этой державы, невозможно нивелировать восхищение небоскребами. Помню наши прогулки по Манхэттену с тогда еще дружным семейством Градского (у них с Ольгой был там любимый японский ресторанчик, который потом, увы, закрыли), когда лейтмотивом звучало банальное: «Могли ли мы представить, что когда-нибудь будем рассекать по Бродвею?». Действительно, в бутусовском хите «Гудбай, Америка» ключом припева остается «…где я не буду никогда». Да, Америка, да, «нам стали слишком малы твои тертые джинсы».

АБГ вспоминал:

– И с Денвером пел, и с делегацией Комитета защиты мира ездил, участвовал в концертах в пользу Армении после землетрясения. Эта акция была проведена в Лос-Анджелесе в январе 1989-го. Собрался хор «звезд», который должен был записать песню Шарля Азнавура «Для тебя, Армения». С одной стороны от меня стояли Лайза Минелли, с другой – Дайана Уорвик. Были еще Сэмми Дэвис-младший и много голливудских актеров. Помню, что специального наложения голоса не делали, запись шла одновременно со съемкой. Я все свои куски спел точно. Минелли раза три ошиблась. Спросила меня: «Ты где так научился петь? Вообще – откуда?» – «Из России». – «Не может быть! А ну скажи мне по-русски грязные слова!» Я сказал, как умею… а она аж закричала: «Точно! Мне Барышников тоже так говорил, когда злился!..»

С Денвером мы записали клип «Зачем мы делаем оружие?» – эта вещь много раз звучала по радио и ТВ… В Сан-Франциско довелось выступать вместе с известной кантри-роковой группой «Грейтфул дэд», и вместе с ними же – в Беркли. Это по-прежнему одна из самых популярных команд Штатов. Немолодые люди – лет уже под пятьдесят. У «старого хиппи» Джерри Гарсия – откровенный животик, гитара лежит на нем почти плашмя. Слушателей тысяч семь – народ собрался со всей округи, многие приехали на мотоциклах с детьми в специальных корзиночках. Поиграли минут сорок пять, потом уступили место мне на несколько песен… Пел также в общих концертах с Билли Брэггом и Кэролом Андерсоном… Америка – особая страна. Записались-то тут многие русские ребята, но успех имели – и то ограниченный – лишь пластинки «Парка Горького». Тут вообще чужих не любят. Группа «Скорпионе» куда уж, казалось бы, как раскручена, а вот поди ж ты, американцы услышали в их английских текстах легкий немецкий акцент, и все лопнуло.

О гастролях в США писал и ударник «Машины» Макс Капитановский:

«И вот „Машина времени“, усиленная для концертной убедительности Александром Борисовичем Градским, летит на боинге в Штаты. Летим мы на „Марш мира“ по инициативе Комитета защиты мира. От кого собирался защищать мир этот комитет – от нас или от американцев, – я точно не знаю. Самолет прибыл в Нью-Йорк, там мы аккуратно пересели на лос-анджелесский рейс и около полуночи по местному времени, слегка замученные долгой дорогой и неизвестностью, растопырились в зале прилета аэропорта Лос-Анджелеса, штат Калифорния. Как всегда, никто из нас точно не знал, будут ли встречать, дадут ли суточные и когда придется „мирно маршировать“ – прямо сейчас или все-таки немножечко попозже.

Через некоторое время ловкие шоферы в серой форме растащили по длинным лимузинам прилетевших бизнесменов, и мы остались в зале одни, не считая очень бойкой и симпатичной девицы, с небольшой табличкой „HARD-ROCK“ в руках. Девушка пританцовывала, вертела головой и, беспрестанно улыбаясь, энергично разгоняла табличкой и без того кондиционированный воздух. Убедившись лишний раз, что, кроме нее и нас, никого в зале нет, и бросив взгляд на длинные прически Кутикова и Градского, она решительно подошла и с ужасающим техасским акцентом осведомилась, не видали часом мы тут где-нибудь группу из Москвы. А мы-то как раз и видали. Девушку звали Маделина, она позвала лохматого босого парня Тома, мы загрузили вещи в грузовичок, сели в две машины и по ночной прохладе приехали в чудный дом Маделины на берегу океана. Еще в этом доме жил непрописанным ее друг Лэни, которого за странный рычащий голос пришлось тут же прозвать Тайгером, то есть тигром. Они позвонили, заказали пиццу; потом пришли еще несколько друзей, а мы тоже достали разные московские припасы и стали с ними со всеми очень сильно дружить.

Андрей спел под гитару несколько песен в стиле кантри, была открыта пара баночек икры, а наш директор, не говоривший по-английски, выразил свою признательность гостеприимным хозяевам тем, что, не сходя с места, в уголке быстро выиграл у Тигра сто с лишним баксов в карты, неосмотрительно оставленные тем на виду. Директор сильно гордился своим выигрышем, и стоило больших усилий упросить его проиграть деньги назад. К середине ночи обстановка была такая приятная и свободная, как где-нибудь в Малаховке под Москвой.