Вадим встал, энергично прошелся по кабинету, от стены к стене, раз, два… десять… Распахнул окно. На дворе было солнечно и много теплее, чем в комнате. Вот-вот должен прийти Корнеич, но, конечно, может и не прийти, планы у них обязательные, однако зыбкие. Обстоятельства вносят свои поправки, а уж от обстоятельств всего можно ждать. Хорошо бы пообедать до Корнеича, а то — оставить ему записку, пусть и он подойдет, наверняка еще не кормился.

Вадим написал Корнеичу записку. Опять взял лежавший на протоколе авиабилет.

Допрос оказался урожайным, — по воде пошло много кругов, даже больше, чем ожидалось, — однако ж о каком бы всплывшем обстоятельстве ни размышлял сейчас Вадим, его не покидала подспудная мысль, возникшая мгновенно, как только он услышал о музыканте, которого ждали, ищут и который не может ехать.

Над музыкантом и его связями надо работать, это ясно, но это не все. Интересно, что скажет Корнеич и как отнесутся Бабаян и Чельцов к идейке Вадима. Без начальства такое не решишь.

Корнеев подошел в ресторан к концу обеда, на удивление Вадиму, сытый и с портфелем, чего за ним сроду не водилось. Округлая щекастая физиономия его источала довольство собой и жизнью. Вадим в который раз подумал, что Корнеич до удивления не похож на человека своей профессии, и даже трудно представить, сколь подвижен и крепок оказывается в нужную минуту этот тяжеловатый на вид увалень.

— Сияешь, как таз медный, свеженачищенный, — сказал Вадим Корнееву. — И обюрократился вконец. — Последнее относилось к портфелю.

— Пошли-ка наверх, похоже, наша бочка под гору двинула, рассиживаться некогда, — ответил Корнеич. Энергия из него так и рвалась, в темноте бы искра пробивала.

— То-то мы рассиживались, — оставляя деньги на столике, сказал Вадим.

Но он разделял ощущение Корнеева.

Уже без малого десять дней велась нуднейшая, изматывающая работа: маршруты, однотипнейшие показания десятков людей, клубы, драмкружки, опять маршруты, люди, живущие поблизости, знакомые живущих поблизости, те, кто могли пройти поблизости… До одуряющей усталости одно и то же.

Может показаться смешным постороннему человеку, но по показаниям одного из опрошенных сочли нужным — и провели — проверку шестидесяти тысяч зрителей в Лужниках. Проверяли так, чтоб не встревожить толпу. И не встревожили.

Может показаться не нужным по нескольку раз перечитывать множество однозначных протоколов, как в лупу отыскивая в них могущие пригодиться крупицы обстоятельств. Однако следователь, как и сыщик, должен уметь не только мгновенно реагировать, оба они обязаны обладать и библейским терпением рыболова.

Вадим тоже застолбил сегодня движение бочки под гору. Хороший круг на воде дала Краузе, однако после Черновой сомнений в возникшем движении уже не было, Корнеев не знал ни о Краузе, ни о Черновой, стало быть, он зацепил что-то еще, значит, потеплело, кончится поневоле беспредметное рысканье, пойдет целенаправленная работа.

Борко хлебом не корми, дай сослаться на фронтовой опыт. Бывает, говорит он, ведешь огонь по площадям — никакого интереса. А появятся координаты, нащупаешь цель, тут уж возникает интерес, пойдет ювелирная работа. И хотя в представлении Вадима такой грубый инструмент, как пушка или там гаубица, никак не вязался с понятием ювелирной тонкости, мысль Борко ему нравилась.

В номере Корнеев извлек из портфеля канцелярскую, не новую, по виду не пустую папку.

— В оперативности начальству не откажешь, — сказал он. — Не что-нибудь, Бабаян целое дело Волковой из Суздаля получил. Еще раз убеждаюсь, есть у Бораненкова чутье, сиречь возникающая на основе опыта интуиция. Вот, полюбуйся!

— А ты пока этим займись.

Вадим подал Корнееву краткую запись своей беседы с Краузе и подробный протокол допроса Черновой.

Мотыльком спорхнул с бумаг авиабилет, Вадим ловко подхватил его в воздухе и снова заключил в папку. Мыслишка, связанная с музыкантом, все прочнее обосновывалась в его сознании.

Итак, дело Волковой — фамилия еще другая, девичья — из суздальской детской воспитательной колонии. По своей обычной привычке Вадим прежде всего остановился на фотографии.

Со стандартного прямоугольника девять на двенадцать на него смотрел коротко остриженный мальчик. Мужская рубашка типа военной гимнастерки с нагрудными карманами, мужская короткая стрижка, спокойное, печальное выражение лица.

Фото? Беспристрастнейшее специальное фото. Глаза — зеркало души и все такое прочее? И да, и нет. По Ломброзо, преступные наклонности имеют с внешностью человека непосредственную связь?

Чушь. Какие прелестные юноши обитают в личной фототеке старшего следователя Лобачева! Спортивны, интеллектуальны, все бы хорошо, да только особо опасные преступления совершены этими интеллигентными красавцами.

Значит, печальный мальчик… А дальше бумаги, документы, тоже своего рода фотографии, только не лица, а поступков, сторон характера, отрезков судьбы.

В школе учиться не захотела. («Ну пусть, это у подростков бывает. Стремление к самостоятельности».) Поучилась на курсах, стала стажироваться на мужского парикмахера. Вот справка с места работы: