Сколь ни мощна система, непрестанно обновляющаяся техника, научные достижения, на которые опирается следственный аппарат в целом, вряд ли можно найти следователя, который не испытывал бы порой трепета угрожающего одиночества: преступник и ты, и ты — один.

У оперативников такие минуты ощущаются особенно остро. Оно и понятно. Оперативник, как разведчик, будет находиться в метре от тебя, и взглядами встретитесь да разминетесь, не узнавая. Он — отрезанный ломоть, он живет другой жизнью, бывает, что он — не он, и не дай ему бог забыть об этом обстоятельстве. Какая обстановка сложится, а то — многим бывает чревата непредусмотренная дешифровка…

«Так как же все-таки решим с музыкантом? Положим, решать будет начальство, но какой вариант мы предложим?»

Мыслишка крепла, свила себе в сознании Вадима прочное гнездо. А вообще-то они с Корнеевым обсуждали сейчас каналы сбыта. Обоих очень интересовали каналы, по которым могут уйти икона и полотно. Да, такой товар к барыге не понесешь. Пусть Москва проверит, есть ли сейчас в городе кто-либо из занимавшихся ранее скупкой и перепродажей. Может быть, не перепродажей, просто передачей. Вор, похищающий ценности такого рода, редко бывает связан непосредственно с покупателем. Покупатель тут особый, птица, как правило, немалая, а случается, ниточка и за рубеж уведет.

Недавно в центральной газете было опубликовано фото. Иконы, — надо думать, не современными богомазами изготовленные, — пытался тайно перевезти через границу человек, сменивший подданство. Ну, да в таможне тоже не лыком шитые сидят.

— А почему, собственно, только Москва? — размышлял Корнеев. — Я, между прочим, когда с народом беседовал, заметил, из Колосовска многие семьи исстари к Ленинграду тяготеют, у многих там родня. И эта троица в Ленинград подалась.

Вадим подумал. Медленно покачал головой.

— Это еще неизвестно, почему троица туда подалась. Может, именно потому, что город чужой и никто их там не знает.

— Это — если допустить возможность причастности и так далее…

— Это — если допустить.

На удивление быстро (каких-нибудь три-четыре часа прошло, луна светила в окно в полную силу, и они работали) Корнеева вызвал Ленинград.

Нормальные люди спали, подразгрузились линии связи, была хорошая слышимость. По лицу Корнеева и его нечастым репликам Вадим легко улавливал смысл разговора.

— Голуба! Да что ж ты сам? Послал бы кого, — виноватым голосом проговорил Корнеев. — Мне бы и в лоб не влетело, тебя самого…

— Не угрызайся, Михаил Сергеич, — без веселья, без шутки ответил Свиридов. — Я сейчас без снотворных все одно не сплю, а привыкать к этой пакости не хочется. Ну, а при деле-то вроде и не от бессонницы не спишь.

— То-то у тебя дел нет! — поразился такой несбыточности Корнеев.

— Да вот представь. Сегодня с дежурства, и можно бы спать.

Корнеев в недоумении слушал пустой, ровный голос. Робот мог бы так говорить. Свиридов ему не дружок — это только говорится для легкости. Свиридов друг настоящий, были у них совместно прожитые и пережитые, с непреходящим уважением хранимые в памяти дни.

Вдруг Корнеева осенило. Он испугался, спрашивать ли? А ну как, на счастье, он ошибся? Спросишь — и нехорошо получится. А ну — будь что будет. Спросил.

— Да нет, Миша, не ошибся ты, — таким же бесцветным голосом прервал его Свиридов, — ушла Надежда. Совсем ушла.

Оттого, что имя жены обладало двояким смыслом, слова Свиридова прозвучали подчеркнуто безнадежно.

— …вот так и ушла. Сказала, что не может вечно ждать и переживать. Сказала, что это не жизнь, а виселица с протягом. Где уж она вычитала такое, не знаю. Ну, так ты, в общем, слушай про твоих подопечных. А то что ж я, понимаешь…

— Давай, давай, Витенька, родной, давай! — засуетился Корнеев, обрадованный, что в голосе друга обнаружились некоторые признаки жизни.

— Значит, так. Вся троица прописана в «Европейской», мужчины вдвоем, девушка отдельно, все, как надо, не придерешься.

Свиридов подключил уже кое-кого из своих. Громов держится скромно, не пьет, возвращается рано. Шитов и Волкова каждый вечер в ресторане. Пьют и едят дорого.

— Шитова видел сегодня сам, — сказал Свиридов. — Пьян не был, но долго торговался со старшим из оркестра, чтоб ему дали спеть с эстрады. Заплатил двадцать рублей. Спел. Голосишко есть, поет плохо, кое-как не освистали.

— Витя, спасибо! — проникновенно втолковывал в трубку Корнеич. Вадим понимал, что не за Шитова с его эстрадными потугами сейчас тревога Корнеича и беспомощная забота. — Завтра, Витя, вам законная бумага, может, телефонограмма от нашего управления уйдет. Ты уж там подмогни с твоими ребятками, проследи, Витя!

Корнеев печально глядел на утихающую трубку.

— Вот так, Данилыч, как говорится, пики козыри. Вовек не женюсь! Нельзя оперативнику жениться! — с сердцем проговорил он.

— А чем следователю лучше? — возразил Вадим, думая о Гале, пытаясь увидеть себя, Корнеева, Свиридова глазами женщин, обыкновенных хороших женщин, которым хочется, чтоб муж вовремя приходил с работы, чтоб у него бывали свободные вечера и выходные дни, чтоб с ним можно было поехать в отпуск. И чтоб ночью, когда он на дежурстве, не надо было бояться телефонного звонка.