Господи! Сколько труда ради якобы подтверждения заранее заложенной (заданной) в женской голове мысли – все мужики сволочи, а лучшие из них должны от этого испытывать угрызения совести. Пушкин поэтому должен, конечно же, «карать себя молодого и грешного» и считать, что возмездием за его неверность по отношению к одним женщинам (ему не дорогим) должна быть неверность других (дорогих ему) по отношению к нему самому.

Начать с того, что комплексы более плодотворно (и научно обоснованно – см. Фрейда) рассматривать в своей основе не как «боязнь», а как желание, но желание подавляемое, и уже отсюда возникают разного рода страхи как вторичное… И прежде всего боязнь быть угаданным, разоблаченным. И поэтому нежелание, бравада, под которой скрывается дикая, до физической боли, тоска из-за неосуществимости своего сокровенного желания.

У Пушкина (и это, очевидно, общемужское) глубокая мечта по идеальной женской любви, по беспредельной верности избранной; именно беспредельной: не до гробовой доски любимого, а – как высшее доказательство – до собственной смерти. Основываясь на собственном опыте (и в том числе, опытом своих легких сердечных побед), он понимал, что реализовать это желание невозможно, что заявлять о нем во всеуслышание, раскрываться – значит выглядеть смешным, наивным. Но расстаться с этой мечтой – выше его сил. И стремление к ней прорывается у Пушкина, как в жизни, так и в произведениях. Прорывается вперемежку с «реалистическим» взглядом на вещи.

Проблема женской неверности остро переживается Пушкиным еще тогда, когда ни о каком возмездии за «грехи молодости» не могло и мысли возникнуть (юношеское стихотворение Пушкина «К молодой вдове»). И не мысли о наказании, не раскаяние по поводу былой «беспечности» заставляют его вернуться к этому вопросу позже, а печаль (до отчаяния), что вся его жизнь подтвердила невозможность найти женщину, способную к такой любви. Он с болезненным вниманием изучает рассуждения Бальзака о женской неверности по его «Физиологии брака» (декабрь 1829 г.). Он с печальной усмешкой рассказывает читателям о быстром утешении Ольги Лариной (1827 г.):

Он с сарказмом и горечью смеется над тщетностью своих поисков (1826–1827 гг.):

Но в то же время Пушкин судорожно тянется к своей мечте, придумывает таких женщин: Ксения Годунова («Я и мертвому буду ему верна»), Донна Анна («Вдова должна и гробу быть верна») и, наконец, Наталья Гончарова…

Наталья Гончарова – это последняя соломинка и последнее разочарование. Сравните: 5 апреля 1830 г.: «Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее, но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня ад».

29 января 1837 г.: «Отправляйся в деревню, носи по мне траур два года и потом выходи замуж, но только не за пустозвона».

Вот так! Мечты несбыточны. Зачем требовать невозможного? Да и можно ли такое требовать от женщины, если ей это не дано?! А времени, чтобы удостовериться в этом, было предостаточно. Пусть она только соблюдет приличия света, а я останусь со своим адом и унесу его в могилу.

Гончарова вопреки своему желанию вынуждена была выполнить волю первого своего мужа (царь отказал ей в ходатайстве остаться в Петербурге после смерти Пушкина). Выполнила, как всякая женщина, никогда не любившая. Но разве в этом была истинная воля поэта! Натали расписалась в том, что, живя с человеком, не жила им. Бог ей судья. Сердцу не прикажешь любить, даже если рядом великий. Что женщине с этого величия.

Но какова Ахматова! Она же талантлива; она все это знает досконально – все факты, все произведения. Все нанизывает тонко на заранее заготовленный вывод. Подумать только: Пушкин – кающийся грешник, юбочник, боящийся возмездия по принципу «око за око» (с той лишь разницей, что «око» не то)! Вот уж воистину как можно из человеческой трагедии сделать водевиль. Всего лишь надо чуть сместить акценты. Человек пронизан мечтой о великой любви, о Женщине с большой буквы (как принято теперь говорить в наш век штампов), а по пути – захвачен изначальным стремлением, инстинктом мужчины безраздельно и полностью обладать женщиной. Инстинкт Адама. А это чувство трактуется как страх перед женщиной, как комплекс вины перед ней, как априорное оправдание любой женской слабости только потому, что это слабость (ничего себе слабость, которая так гнет и ломает сильный пол).

Ахматова идет напролом: «Пушкин бросает Онегина к ногам Татьяны, как князя к ногам дочери мельника. У Пушкина женщина всегда права – слабый всегда прав» (с. 169).

Таков, по мнению Анны Андреевны, Пушкин-моралист.

Поставить знак равенства между князем из «Русалки» и Онегиным, можно только в крайней запальчивости. (Не говоря уже о том, что Пушкин никогда не бросал своего князя к ногам дочери мельника.) По существу и по форме отношения между Татьяной и Онегиным принципиально отличаются от отношений «князь – дочь мельника». В последнем случае рассказывается история (банальная) о совращении бедной девушки лицом знатного происхождения. Здесь морализм четко выражен: черное – черное, белое – белое; порок сначала торжествует, но в конечном счете наказан угрызениями совести. Любовь права. Именно любовь, а не женщина сама по себе только потому, что она женщина, и притом слабая. Этого тоже нельзя упускать из виду.