Грустный какой-то был Борис, при всем его ярмарочном счастье. Мне его даже жалко стало. Тосты он, конечно, произносил остроумные — еще бы, какая небось практика. Остроумные, но чего-то в них не хватало. Чего? Я проанализировал и пришел к выводу, что не та для него компания, не тот народ собрался. Но почему я его осуждаю, какое имею право? Блестящий переводчик, отличный работник, ему доверяют ответственную работу, за рубежом… В чем дело? Бабник, любитель легких развлечений, эгоист (потому что он эгоист!) — ну и что? Я тоже не ангел и не святой в конце концов. И все-таки меня все время тянет прочесть ему нравоучение, хорошо, что хватает ума удержаться…

Когда у Бориса умер отец, вот когда он оказался одиноким. Я, сколько времени мог, был с ним. Что-то все его верные друзья улетучились в те дни. Они по любят мрачных событий, им подавай веселые. Мы тогда одним вечером поздно у Бориса засиделись. Об отце его поговорили, о моем. И вдруг он говорит:

— Знаешь, Андрей, хороший мой предок был человек, только уж больно добрый. Ему иногда ремень снять да мне по заднице надавать, — помолчал, усмехнулся и добавил: — Ремня не было — подтяжки носил.

— Ремня тебе действительно неплохо бы, — говорю, — а может, сам сообразишь? Ты ведь, Борис, как-то пусто живешь. Не вижу я у тебя магистрального пути.

— Да я и сам все понимаю, — вздыхает, — да поздно теперь меняться. Привык.

— Ну что ж, — кончаю разговор, — привык, и ладно. Может быть, со временем по своей линии чего-нибудь стоящего добьешься. Хотя и сейчас вроде честно работаешь.

— Думаешь, честно? — как-то странно спрашивает.

— А разве нет? В чемоданах контрабанду ведь не возишь? — пытаюсь пошутить.

— В чемоданах-то нет… — отвечает с усмешкой.

Дурацкий какой-то разговор.

Но то было позже. А тогда после Дворца бракосочетаний, что на Ленинградском проспекте, поехали к могиле Неизвестного солдата (дед с нами поехал. При всех орденах). Вот это хорошая традиция. Правильная. Все-таки все мы им, тем, кто не вернулся, обязаны. Все без исключения. Они нам эту нашу жизнь подарили. Благодаря им мы счастливы. И в счастливые минуты, ну как не отдать им долг, не поблагодарить! Постояли, положили цветы. Дед прослезился.

А дома хорошо посидели. Дед у меня хоть и суровый на вид, а мужик остроумный. Вел, как он выразился, «свадебное заседание» весело. Засиделись чуть не до утра. Что пили один сок, врать не буду. Сам я, как известно, спортсмен и алкоголь не употребляю, но думаю, у нас легкий перебор. Все-таки бывают случаи, когда не грех выпить. Кто не хочет, не надо, а кто не прочь, дай ему бог.

Первая брачная ночь длилась часа три. Потом начали укладываться. Вернее, Зойка, я полеживал и входил в свою новую сущность. Я — муж! Глава семьи! Будущий отец! Руководитель первичной ячейки общества! Ответственность перед обществом неизмеримо возросла, перед женой, простите, законной супругой, тоже. Ведь я глава семьи!

— Эй, глава, хватит валяться, — Зойка кричит. Подъем! Сбор! Вот тебе и новая сущность — еще одно начальство объявилось. Встаю, присоединяюсь к укладке одного-единственного чемодана, который мы берем с собой…

…Как же мы прекрасно провели этот отпуск! Все отлетело, что не было радостью. Пансионат, хоть и бедноватый, но разве это важно? А море? А пляж? А сосны? А Рига старинная? А чайки? Да разве все это можно забыть? Хоть и июль, но вода здесь не кипяток. Для нас, как спортсменов, это значения не имело, что солнце, что дождь — мы на пляже, пробежали километров сто: вода до того места, где она по грудь (такое уж здесь побережье, что приходится полчаса идти по мелководью), и плаваем по часу; а то и дольше. Потом, если тепло, валяемся на песке, гуляем. Я болтаюсь на разных спортивных снарядах, которыми у них тут весь пляж уставлен и увешан, Зойка с упорством нефтеразведчика разыскивает в прибрежной тине янтарь и, естественно, не находит его. Потом идем обедать или завтракать (мы это делаем по дважды в день. Один раз в пансионате, второй в городе). Заходим в какое-нибудь кафе, ресторан, станционный буфет и с удовольствием уплетаем, вкусно у них.

На десятый день приезжают Корневы — мой уважаемый коллега с супругой — царицей Тамарой, блистательной красавицей (но Зойка красивее).

Теперь проводим время вчетвером, а иногда, когда у Зойки тренировки, втроем.

И вот я начинаю замечать странную вещь. Эта Тамара, которая, помнится (мы все иной раз встречались в увольнении и в предшествующие училищные годы), была всегда веселой, кокетливой, заводной, как иногда говорят, здесь какая-то грустная. То и дело задумывается, иной раз не сразу тебя слышит. Улыбается, конечно, по как-то рассеянно, смеется, да вроде вымученно. Саша Корнев ничего не замечает. А я, и даже Зойка, сечем. В чем дело? Не могу понять. Ну да ладно, мало ли почему человек не весел — может, у нее кто-то из близких болеет или финансовые заботы одолевают, или на работе не ладится — она преподает английский язык в институте. Зойка со свойственным женщинам фантазерством предполагает самое невероятное, высказывает мысль, что у Тамары не может быть детей. Ох!

Все-то мы думали, кроме самого простого. Когда до отъезда оставалось совсем немного, прибегает к нам чуть не за полночь Корнев. На нем лица нет. Вскакиваем с постели. Зойка рот ладошкой зажимает. Я кричу:

— Что случилось? С Тамарой что-нибудь?

Он молча кивает. Зойка в слезы. Я тормошу его.

— Да говори же, Саша, говори!

Наконец он выдавливает:

— Бросила она меня, — и какую-то бумажку нам сует.

Мы как сидели, так и застыли с открытым ртом. Бросила! Корнева! Невозможно. Оказалось — возможно.