— Добрый день, я человек вполне мирный, журналист. — Максим быстренько достал удостоверение. Вдруг старушке сослепа померещится автомат в кармане его кожаной куртки. Она же, наверное, уже лет десять слушает передаваемые в эфир словесные портреты бандитов, и у каждого как непременный атрибут — куртка кожаная, темная.

Бдительная соседка геолога придирчиво оглядела Максима, потом его краснокожую книжечку и опустила грозное оружие:

— Ну проходите. Комната Алексея — второй поворот направо.

Репортер кивнул и шагнул в темноту. Во мрак, скрывавший длинный коридор, давно облупившиеся стены, — плановый косметический ремонт ЖЭК должен был сделать году в пятидесятом. На стенах неизбежные тазы, велосипеды, вешалки, вдоль стен — скамейки и сундуки. Ничего этого Максим не видел. Но разве искушенному репортеру нужен свет для того, чтобы разглядеть типичную петербургскую коммуналку?

Он дисциплинированно повернул направо, потом отсчитал две двери и постучал. Подождав ответа, постучал еще раз и только тут различил сипящий звук, который при некотором воображении можно было бы счесть за человеческий голос, приглашающий гостя войти.

— Здравствуйте. — Он поздоровался еще до того, как вошел. И правильно — иначе его сочли бы невежей. Потому что обозреватель «Невского голоса» потерял дар речи. Он впервые попал в такую комнату. В такой комнате могло твориться что угодно. И материализация духов, и перевоспитание ангорских крыс.

Комната была огромной, просто колоссальной. Темно-синие стены, такой же потолок. Откровенно причудливая обстановка. В центре — черный сетчатый гамак, не из тех, что вывешивают рачительные дачные хозяева, а настоящий, латиноамериканский. В таком можно спать. Рядом с гамаком вольтеровское кресло, тоже чистых кровей, обитое кожей, с высокой спинкой и подлокотниками. В кресле почти потерялся хозяин жилища, или, что правильнее, логовища. Вдоль стен грубые деревянные стеллажи, в просветах между стеллажами — ковры и коврики, гравюры и папирусы, чучела диковинных птиц, в одной Максим опознал лирохвоста. В центре комнаты — овальный стол, наполовину закрытый тоже синей, словно небо на юге ночью, бархатной скатертью. На столе, для усиления общего чернокнижного впечатления, книжные баррикады. И не какие-нибудь тома из советских собраний сочинений в коленкоровых обложках или современные пластиковые томики, оформленные одинаково броско — с пистолетами, голыми девочками и золотыми россыпями, — не важно, детектив это, роман Солженицына или эзотерические откровения пророков нового и новейшего времени. Нет, стол был завален «настоящими» книгами, в толстых телячьих переплетах, листы с золотым обрезом, некоторые открыты, чтобы любопытствующий неофит сразу мог прочувствовать всю глубину собственного незнания, лишь мельком глянув на высокие готические буквицы.

Свет тоже работал на сто процентов: полуовальные окна, низкие, пропитанные пылью гардины слегка присобраны на толстых плюшевых лямках, специально так, чтобы виднелись длинные резные ящики с вьющимися растениями, одинаково напоминающими корень мандрагоры — углами черных стволов и райские молодильные яблочки, — что-то такое желто-золотое, круглое висело среди густой листвы. Других волшебных трав и деревьев Максим попросту не знал.

— Добрый денечек… — просипел хозяин колдовского великолепия.

Максим по-прежнему молчал, тщетно стараясь сообразить, не вляпался ли он в выдумку очередного сумасшедшего.

— Вы ко мне, юноша? — не сдавался тщедушный человек в кресле.

— Да, к вам, если вас зовут Алексей Афанасьевич Пушник. — Максим аккуратно выбирал слова. Он еще не разобрался, с кем имеет дело. Если с психопатом, то не стоит его волновать.

— Пушник — это я. Чуть буквы переставите и получится Пушкин, но я Пушник просто, не Мусин.

Многоопытный и много повидавший репортер тонко улыбнулся, он не узнал цитату, зато догадался, что здесь кого-то цитируют, — сказывались месяцы женатой жизни.

Старик улыбнулся в ответ — а слегка оправившийся от шока служитель газеты «Невский голос» теперь разглядывал хозяина магической комнаты.

Стариком его можно было назвать с большой натяжкой. Лет пятьдесят пять — шестьдесят. По нынешним временам — мужчина в расцвете сил. Тонкие рыжие волосы накрепко прилеплены к широкому, массивному черепу. Не к голове, а именно к черепу. На лбу глубокомысленная морщина, но почему-то только одна. (При этом не казался уместным анекдот про мозг прапорщика и след от фуражки.) Редкие, жесткие и торчащие, тоже рыжеватые, брови, маленький аккуратный носик, почти девичий, столь же нежные губы, их вполне можно было назвать манерно — губки бантиком. Глаза же просто терялись — хотя при определенном желании можно было заметить, что они серые и очень внимательные.

Фигуру из-за кресла не разглядеть. Видно, что не Илья Муромец и даже не Алеша Попович. Одежда самая обыденная — джинсы и свитер. В этой комнате так одеваться не пристало.

Именно джинсы несколько успокоили матерого газетчика. Если человек носит джинсы, значит, он еще не совсем спятил.

— Меня зовут Максим Самохин. Я работаю в газете «Невский голос».

— Очень приятно, — как подобает, ответствовал геолог. Голос у него был примечательный. Не голос, а помесь змеиного шипа и дверного скрипа. Разобрать, что он говорит, можно было, лишь внимательно вслушиваясь в странные звуки.

Хозяин обители замолк. Он явно не собирался помогать незваному гостю. Максим же совсем оправился и бойко приступил к опросу:

— Видите ли, меня, как журналиста, заинтересовало ваше заявление в милицию. Насчет этого странного кинжала. И пятен крови. — Журналист автоматически посмотрел на пол. Следов крови не обнаружил, хотя паркетный пол не казался свежевымытым. — Так вот, если вас не затруднит, не повторите ли вы мне эту свою историю. Пожалуйста. — Максим верил в волшебные слова. Эту веру внушили ему еще в розовом и безоблачном ок-тябрятском детстве. Пока вера себя оправдывала.