Он задохнулся язвительным смехом, закашлялся. Послышались одобрительные возгласы. Дядя Аман понуро молчал.

— Молодец, девчонка! — прокашлявшись, опять загудел лохматый из своего темного угла. — Отчаянная. А парень, значит, любил ее, да и оробел, видать… Ну, так вам и надо обоим! Правильно сделали, что вас с зиндан швырнули. Особенно отца… Подлая душа, корыстная… Эх, сколько уж я тут гнию, сколько людей сюда бросали — все невиновные. А вот в первый рас вижу: за дело посадили… Справедливость-то, выходит есть!

У меня лицо горело от стыда: он правду сказал, на мне вина за то, что я так и не решился вступиться за Донди, бороться за свою любовь… Но поздно теперь об этом думать. Как мне выбраться отсюда? А уж выберусь — тогда посчитаемся.

— Да, безвинные люди мучаются, и спасенья нет! — продолжал лохматый. Видно, ему захотелось выговориться. — Вон сегодня заковали того, что в углу, где дверь. Стонал, а сейчас умолк… Стражник мне шепнул избили человека, дали сорок пять палок по спине. А за что? Казы, видишь ли, ехал на ишаке, слез да в кусты — по нужде. А этот бедняк мимо проходил, увидел… За чем, значит, подглядываешь! Родственники землю продали, взятку правителю дали, чтобы выпустили хоть после наказания. А спину ему так иссекли — кожа клочьями слезает…

— Ох, ох! — послышался сокрушенный голос рядом со мной. — А на мне какая вина? Люди добрые, кто не знает — расскажу. Бедняки мы… Десять лет с братом батрачим. Ну, и заработал я двух верблюдов, сильных, породистых — ханазат. Сам уже в летах, и мать у меня старуха. Она и говорит: сынок, мне, дескать, до смерти осталось немного, ты бы хоть женился, внучат мне охота поняньчить. Что ж, думаю, надо деньгами разжиться. Погнал заработанных верблюдов на базар продавать. А бай Ходжакули давно глаза на них пялил. Ну, и подговорил какого-то оборванца, терьякеша: мол, скажи властям, что это твои верблюды, пусть его схватят, а уж потом я все устрою и тебя награжу. В общем, и верблюдов у меня отняли, и самого бросили вот сюда за воровство, значит… Ох, ох!..

Тут и еще кто-то принялся рассказывать о своей горькой судьбе, о несправедливости, что привела его в зиндан. От пережитого волнения я почувствовал слабость и задремал. В тяжелом сне мерещилась мне Донди, руки у нее были обагрены кровью.

Прошло еще три дня. Наконец, как-то утром стражник, выводивший нас в отхожее место, на обратном пути окликнул меня:

— Нобат! На свидание.

Оказывается, пришла моя мать. Взятка старшему надзирателю сделала свое дело. Меня вывели за ворота.

— Мама!

Сколько морщин прибавилось на ее милом, ласковом лице! Она обхватила меня за плечи, прильнула к груди головок и долго не могла выговорить ни слова.

— Сынок, потерпи, что-нибудь придумаем, вызволим тебя отсюда. Хакберды-джебечи… чтоб ему усохнуть… жаден до денег, но и на уловки горазд. Продам украшения из серебра… А Донди поправляется, вот ведь как словно!

— Правда?! Но что ж с ней было? Как удалось…

— Молчи, тише! Она все рассказала. Оказывается, в день свадьбы она порывалась увидеться с тобой, но за ней неусыпно следили… И она решилась, будь что будет. Нож припрятала в рукаве свадебного платья. Ночью, как только их оставили в кибитке одних, бай к ней сунулся — она его по горлу ножом и полоснула… Да рука-то слабенькая, неумелая… Сразу не убила. Бай обезумел от боли и крови, бросился на нее, свалил, руку переломил, и уж потом сам кровью истек, кончился… Ну, а папаху и халат Донди заранее припрятала, как с тобой уговаривалась, чтоб легче скрываться было. Доползла она, бедняжка, почти до нашего двора, тут и помутилось у нее из глазах. Слава богу! И ведь что хорошо: с девушки несмышленой спросу нет, все ищут вину на отце, а он тоже невиновен. И бай окаянный родственников не имеет, мстить за него некому. Теперь уж, слышно, казы да бекча махнули рукой на это дело, только старшин надзиратель мало подачек вытянул, потому вас и не отпускает. Бог даст, и это уладится… А Донди тебя ждет… Она уже почти совсем здорова. Только бы аллах помог!..

Я слушал мать и постепенно проникался ее надеждой. Донди ждет меня. Она ведь на свободе: по законам Бухары, женщина не ответственна за преступление, если в семье имеются мужчины.

Мы еще немного поговорили, и время свидания истекло. Надзиратель приказал матери уходить. У меня после этого свидания разом прибавилось сил. Может, удастся выбраться на свободу… А пока дни тянулись, как прежде.

Но вот в тюрьме появился не кто иной, как неугомонный Хакберды-джебечи. Видно было: со старшим надзирателем у него полное согласие, потому что держался он уверенно. Сразу заговорил с моим дядей Аманом:

— Хов, Аман, давно не виделись! Как это тебе посчастливилось?

— Сидим вот… — неохотно отозвался дядя.

— Слышал, брат, все слышал! — затараторил Хакберды. — Однако ты не отчаивайся. Ведь сам знаешь, как меня уважают. Ну, так вот что я тебе посоветую, дорогой земляк…

И он, присев на корточки и наклонившись к уху дяди, принялся что-то ему нашептывать. Я насторожился, не подавая, конечно, виду, но ничего разобрать не мог. Сердце мое заколотилось: пусть бы уж придумал что-нибудь этот бессовестный пройдоха!

— Так, значит, братец Аман, я и заявлю от твоего имени, — сказал, поднимаясь на ноги, Хакберды-джебечи. — Договорились, ты согласен?

— Что ж… Пусть аллах тебе поможет в добром деле, — отозвался дядя Аман, и лицо у него посветлело. Кивнув нам всем на прощанье, Хакберды выскочил за дверь.

— Ну вот, — угрюмо проронил лохматый парень (его звали Сапар), — уже нашлись у него заступнички… Я всегда говорил: кому следовало бы гнить в, колодке, здесь надолго не задерживается!

Мы молчали, каждый думал о своем. До позднего вечера, пока спать полегли, никто больше ни слова не вымолвил.