Пророком оказался наш товарищ по несчастью. Едва только первые лучи рассвета пробились в оконце над дверью зиндана, вошел старший надзиратель и с ним один из помощников. Молча принялись за дело — разомкнули колодку, подхватили подмышки дядю Амана, тряхнули, поставили на ноги. Он спросонок только в недоумении таращил на всех глаза. Я тоже проснулся, сквозь полураскрытую дверь разглядел на тюремном дворе Хакберды-джебечи, рядом с ним стоял сам казы в белой чалме.

— Иди! — старший надзиратель толкнул дядю Амана в поясницу. — Приказано тебя освободить.

— Как?! — дядя не верил собственным ушам. А надзиратель подталкивал его к выходу, приговаривая:

— Давай поживее! Вон тот… поручился за тебя.

— Аман! — послышался радостный возглас Хакберды. — Иди же скорее! Господин казы освобождает тебя по моему поручительству. Видишь, я ведь говорил!.. Ну, а уж мы с тобой поладим, верно?

Он что-то еще тараторил, мне уже не было слышно. В последний миг, когда дядя приблизился к воротам, я, наконец, сообразил: меня оставили одного!

— Дядя Ама-ан!! — завопил я что было мочи. Тот остановился, обернулся. Видать, что-то удержало его, смутило. Он шагнул в сторону зиндана.

— Ты, Нобат, — пробормотал он, отводя глаза, — потерпи уж как-нибудь… Добрый человек за меня вступился. Ну, а раз я на свободе, что-нибудь придумаем, тебя не забудем.

И он круто повернулся, торопясь за ворота. Горький комок застрял у меня в горле, я изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать.

— Э-эх!.. — с хрипом выдохнул лохматый Сапар. — Так я и знал… Ну, теперь потянет с него денежки этот благодетель! А у кого денег нет — сиди в колодке до скончания века, тут и подохнешь, никто даже не узнает…

На меня напало оцепенение, ни на что не хотелось глядеть. А у моих соседей по зиндану в этот день неожиданно развязались языки. Хотя все знали, кто за что здесь очутился, за какие провинности, измышленные власть имущими, — сегодня каждый снова вспоминал свою беду, стремился поделиться горестными мыслями с окружающими. Старик, находившийся слева от меня, уже в который раз с подробностями рассказывал, как аульный эмлекдар — сборщик податей — обвинил его досрочной уборке на своем поле урожая без разрешения властей, да еще пытался утаить немалую долю. Эмлекдары в Бухарском эмирате являлись полновластными хозяевами во всем, что касалось урожая и податей. Они обязаны были собирать с данхан сороковую часть урожая, на деле же нередко отбирали чуть ли не десятую. «Излишек» присваивался, да ведь и с беком следовало поделиться, чтобы он не вмешивался. А тот не интересовался, какими способами эмлекдар выплачивает налоги с дайхан: ему только бы отдать положенное в эмирскую казну. Правители поддерживали один другого, а трудовой народ кормил всех этих мздоимцев, насильников… Уже тогда, подростком, я начал понимать, как хитро и подло все это устроено. Права была моя мама: у правителей не ищи заступничества против лиходеев. Вот старик пытался жаловаться беку на эмлекдара в своем ауле, а теперь сидит, обе ноги в колодке. Нашлись бы деньги — выкрутился, как дядя Аман… О чем бы я в то время ни думал, мысли возвращались к моей собственной горемычной судьбе. Скоро ли я вернусь на свободу из проклятого зиндана? Выздоравливает ли Донди, ждет ли она меня? Как живется несчастной матери? И еще одна, новая мысль то и дело сверлила мозг: до каких пор будут измываться над бесправными бедняками? Когда, откуда придет избавление? Или самим подниматься, с ножами, с чем придется, как Доиди?

Медленно тянулись однообразные, серые дни. Я не знал, что мать несколько раз приходила к тюремному двору, совала надзирателям то пяток монет, то дюжину яиц, еще какой-нибудь снеди, просила о свидании со мной. Однако ее каждый раз прогоняли — мало принесла… Об этом она мне рассказывала впоследствии.

Каждые три-четыре дня приводили нового заключенного. Кого за что сажали: один мимо мечети прохолил, когда там читали молитву; другой на бая пробовал жаловаться. Как-то привели парнишку моих лет. Оказалось: байский сын. Он разозлился на чабана, палкой голову тому проломил. Чабан помучился немного, да и помер.

— Ну, этот здесь не задержится, — сразу определил Сапар. И будто в воду глядел: байского сынка освободили на другой же день!

… Ко всему может привыкнуть человек, даже к колодке, которая крепко держит его за ногу. Несколько недель, что я провел в зиндане после освобождения дяди Амана, притупили, приглушили во мне даже надежду вырваться на свободу. Я и Донди реже стал вспоминать… Как вдруг привели еще одного заключенного, дайханина средних лет по имени Чары, человека, видать, бывалого. Этот начал не с жалоб на свою беду, сначала рассказал, что творится на белом свете.

— Вот какая напасть обрушилась на народ в здешних краях, — сказал между прочим новичок. — Ак-падишах вместе с эмиром задумали проложить железный путь от благодатной Бухары до самого Термеза. Чтобы по нему бегала огненная арба урусов. Как от Ташкента к Бухаре, от Бухары до Чарджуя и дальше в страну текинцев… Нужны люди, чтобы копать землю, таскать тяжести. Эмир повелел: от каждых двадцати семейств направить на постройку пути одного крепкого парня. Стонет народ в аулах… Ну, конечно, у кого деньги есть — складываются и сообща нанимают кого победнее…

Эти слова Чары, не знаю почему, сразу же так и врезались мне в мозг. Дальше я уж его и не слушал. Огненная железная арба урусов… Я, разумеется, слыхал про нее, однако никак не мог себе представить, на что она похожа. Бегает без лошади, но какая же сила движет ее? Да еще и по железному пути. Урусов — то есть русских — я дотоле также не видел еще ни одного. Мудрые, должно быть, люди, если смастерили железную арбу, которая сама бегает…

А для чего она им? Вот теперь такая арба появится совсем, близко от наших мест. И даже парни из аулов, ну, может, чуть постарше меня, сами будут проклады-вать для нее дорогу из железа. А ты сиди, будто баран на привязи, одна нога в колодке!..