В тот вечер такая лютая тоска сдавила мое сердце — жить не захотелось. Я долго не мог уснуть, и нога в колодке ныла сильнее, чем обычно.

Все-таки верно говорили мне в детстве: счастливый, дескать, ты парень, удачливый.

Утро следующего дня началось как обычно. Сводили в отхожее место, похлебки дали. Но сразу же после еды — неожиданность: на тюремном дворе показался старый знакомый — Хакберды-джебечи, задребезжал его хвастливый говорок. Сначала я не очень прислушивался. И вдруг называют мое имя! Я так и рванулся, забыв, что нога закована. Слышу — толкует о чем-то Хакберды со старшим надзирателем. Идут к зиндану. Дверь распахивают настежь.

— Нобат Гельды-оглы!

Меня!

Не успел я отозваться, старший надзиратель вместе с помощником отомкнули колодку.

— Выходи!.. — это мне. Еще ничего не соображая, вскакиваю на ноги. Неужели на свободу?!

— Друзья! Прощайте! Помоги вам аллах выбраться отсюда поскорее! Может, увидимся когда…

Не слышу, что отвечают мне товарищи по заточению. Вот я уже за дверью, во дворе! Ко мне подходит Хакберды-джебечи:

— Братец Нобат, здравствуй! Идем скорее. Скажи спасибо мне, всесильному Хакберды. Я все могу!

— Да пошлет аллах вам счастья и долголетия, дяденька… Сейчас в аул пойдем?

— Не-ет, сынок, господин казы не для того позволил тебе оставить зиндан. Благодари его за это, да и меня не забывай! Ну, а в аул тебе ходу нет. Вот, — он протянул мне узелок, — мать и родственники прислали тебе кое-что в дорогу. Слыхал про огненную арбу богопротивных урусов? Пойдешь строить для нее дорогу из железа: К полудню обещал прибыть посланец коркинского бека, с ним и отправишься. Что, может, не по нраву тебе? — пройдоха как будто опасался, что я откажусь.

Я молчал, охваченный противоречивыми чувствами. Значит, я не увижу маму, Донди? Но если сейчас не послушаться Хакберды, во второй раз едва ли удастся так легко ускользнуть из колодки в зиндане. Строить дорогу вместе с русскими. Интересно, хотя и жутковато… А, пусть! Только бы не в колодку!

— Что вы, Хакберды-ага! — я принудил себя улыбнуться. — Спасибо вам! Пойду куда скажут, все лучше, чем здесь. Только, когда увидите маму… и…

— Как же, как же, расскажу: дескать, здоров ваш сынок, прощальный поклон передает! Сегодня же их всех увижу, получу обещанное…

Он простился и ушел, поручив меня одному из слуг казы. Постепенно до моего сознания дошел смысл последних слов Хакберды: он остался верен своему ремеслу «посредника», устроил так, что меня выделили от аула на постройку дороги, а с моих родных содрал изрядный куш. Конечно, и с казы поделился, и с другими, у кого сила. Много лет спустя я доподлинно узнал, что все в точности так и было.

До полудня я слонялся по двору возле дома казы. В узелке из дома оказался черствый чурек, коурма. Перекусив, я лег подремать в тени дома.

Проснулся от гомона. Гляжу: на дворе десятка три незнакомых парней; они только что прибыли пешком, с узелками, сопровождаемые тремя всадниками. Один из конников, одетый побогаче, в белой чалме, с окладистой черной бородой, с саблей у пояса, оказался посланцем бека. Ему показали на меня. Он взмахом руки подозвал меня к себе. Молча, не сходя с коня, нагнулся, ощупал мои плечи, руки, оттянул нижнюю губу — глянул на зубы. «Точно лошадь покупает…» — подумалось мне. Видно, осмотр его удовлетворил. Бородач махнул рукой, давая понять, чтобы я присоединился к остальным.

Нас собрали в толпу, пересчитали. И повели за ворота. Бекский посланец ехал впереди, два его помощника — по бокам.

В пути мы постепенно разговорились. Оказалось, все эти парни родом из аулов, расположенных выше нашего по Амударье. Идут на строительство железной дороги. Кого отправили односельчане, кто сам завербовался — очень уж деньги нужны, отец больной или ребятишек в семье куча. Нашлись и такие же, как я, — прямо из зиндана. Надолго ли идем, далеко ли — никто не знал. И спросить не решались — важный бородач и его всадники внушали страх. Да и привык дайханин бояться каждого, у кого власть, сабля на поясе.

На всю жизнь запомнилось, как после суток тяжелого пути, ночевки в открытой степи, мы приблизились к небольшому, по необычайно многолюдному аулу. Здесь квартировали рабочие со стройки. Тут и увидел я первого в моей жизни русского. Он не торопясь вышел нам навстречу из ворот дома, возле которого нас остановили и велели сесть на обочине дороги. Человек этот показался мне удивительно худым, костлявым, потому что был без халата, и тем не похож ни на кого из наших. В сапогах и черных штанах, в белой рубахе, а на животе ремень с медной пластинкой вроде амулета. На голове невиданная шапка, круглая, низкая, с белым верхом и каким-то металлическим крестиком на околышке. Загорелый, усы желтоватые с проседью. А под усами изогнутая трубка, из нее дым поднимается и где-то на конце вспыхивает огонек… Вот, наверно, этот самый, с огнем и дымом, — арбакеш, огненную арбу погоняет! Меня и тянуло к светлоусому и страшно было даже глянуть на него прямо, во все глаза.