Впервые со всей ясностью в моем сознании оформилась мысль: рано или поздно старый мастер уедет домой, в Петербург. А куда деваться мне? В тот вечер я заснул, так и не приняв никакого решения.

Еще не успели закончить укладку балласта, как Богданов однажды за обедом сказал:

— Николай, мне время собираться. Завтра приедет поезд с головного участка, еду в Новую Бухару. Там расчет и — прощай бухарская степь! Ну, а ты что надумал?

Я молчал — слишком неожиданным показался мне начавшийся разговор. К тому же в этот момент решалось мое будущее…

— Мы уже с тобой толковали, — продолжал, попыхивая трубочкой, путеец. — В аул тебе сейчас возвращаться не резон. Что тебе там делать? И Донди за тебя едва ли отдадут. Заработал ты кое-что, верно. Может, поедешь все-таки?

— Нет, — я решительно мотнул головой. — Дядя Аман жадным стал. Да и не в нем одном дело.

Я никак не решался высказать другое: в селе мне теперь было бы тоскливо, неинтересно. Что нового мне сулила жизнь бедняка-дайханина, в сущности бесправного раба эмира и его подручных? И Александр Осипович, видимо, угадал мои мысли и чувства:

— Если желаешь, давай поедем вместе. Ты, верно, кое-чему научился, но если годик проведешь в Питере, при железной дороге, — сделаешься мастером, и бумагу тебе выправим. Вернешься, станешь тут служить — вот тебе и достаток, и почет, и никакой бекча тебя пальцем тронуть не посмеет. Мне с тобой тоже расставаться неохота. Решайся, брат, верно говорю, не пожалеешь! А уж я тебя не оставлю. Жить станешь у нас, места хватит, и ребята у меня славные. Сам увидишь.

Разлука с близкими, с Донди продлится еще год? Но ведь старый мастер все правильно говорит, я ему верил, точно родному отцу.

— Известить бы наших в ауле… — нерешительно произнес я.

— Напишем письмо, как приедем! — лицо Богданова посветлело: — Значит, вместе?

— Хорошо…

Вся моя жизнь сложилась бы по-иному, если б я заколебался в тот решающий момент.

…Поезд — такой же, как прежде, паровоз с громадной трубой, с вереницей платформ — прибыл с юга на следующий день после обеда. Пожитков у Александра Осиповича оказалось немного — только инструмент мастера-путейца; у меня — вовсе ничего. До станции Каган — города Новая Бухара — тащились на пустой платформе трое суток. Там, в управлении железной дороги, получили расчет. Мне хотелось глянуть на Бухару старую — столицу эмирата, но Богданов сказал, что нам нужно спешить.

— Еще успеешь, наглядишься, — обронил он как бы невзначай, а я про себя тогда подивился этим словам, такими они мне показались загадочными. Много лет спустя смысл их сделался для меня ясен, как и значение других поступков Александра Осиповича.

Затем мы сели уже в пассажирский поезд. Сколько нового, невиданного прошло у меня перед глазами за две недели пути до Петербурга! Какая, оказывается, громадная страна — Россия! Мы пересаживались с поезда на поезд трижды. И всюду — новые люди, новые картины природы, большие города, широкие реки, поля с незнакомыми растениями, леса, о которых я даже и не слыхал никогда. Ни на мгновенье не пожалел я, что решился на это путешествие в неведомую, волнующую даль.

— Ну, вот и приехали! — проговорил Богданов, когда одним туманным утром мы поднялись с полок вагона, в который сели в Москве. Поезд стал замедлять ход, подъезжая к большому городу, где небо казалось насквозь прокопченным от дыма множества высоких труб.

Едва мы успели одеться, наскоро умыться — поезд остановился у длинного крытого перрона. Шел дождь, дул прохладный ветер. Стояла середина октября.

Нас встретила сухонькая пожилая женщина в очках, закутанная в темный платок с кистями. То была жена Александра Осиповича — Арина Иннокентьевна; это я узнал тотчас же, но еще долго не мог научиться как следует произносить ее трудное имя. За спиной женщины стояли двое рослых парней в фуражках, из-под которых выбивались светлые кудрявые волосы. После того как Александр Осипович расцеловался с женой, он поздоровался за руку с каждым из парней. Затем познакомил с ними меня.

— Вот, Николай, это Антон, — он показал мне на старшего, — а это Федя. Мои сыны. А вот вам, ребята, товарищ и брат издалека. Зовут Николаем. Как да что — после расскажу.

Парни по очереди пожали мою руку. Старший, с усиками над верхней губой, пытливо заглянул мне в глаза, а младший, Федя, с ярким румянцем во всю щеку, приветливо улыбнулся и хлопнул меня по плечу:

— Гляди веселее, Коля-Николай! Питер не жалует понурых.

Я улыбнулся, сразу ощутив расположение к нему. Ребята подхватили наши пожитки. Все вместе вышли на площадь перед вокзалом. Здесь тоже были проложены рельсы, только узкой колеи, а по ним бежали вагончики, которые тянул маленький черный паровоз.

— Паровик, — пояснил мне Федя. — А еще недавно лошадей впрягали. У вас в Бухаре, небось, такого не увидишь, а?

Я хотел возразить: мол, только что и у нас построили настоящую железную дорогу, но тут подкатил и остановился почти пустой вагончик, и все, кто стоял, торопливо бросились в него. Вот механик паровоза ударил в колокол, отпустил рычаг тормоза, и маленький поезд тронулся. Мы поехали вдоль чистых прямых улиц Петербурга. Затем еще шли пешком. По левую руку катила в низких берегах свои воды широкая, спокойная река.