Вот позади остались разметанные взрывами бунты колючей проволоки, бруствер. Чернеют окопы, едва присыпанные снегом. Передо мной широкая спина моего друга Степана, пот проступает по ней даже сквозь шинель. Еще один солдат из нашего отделения первым спрыгнул в окоп, и сразу оттуда раздался его приглушенный крик — так кричат только от предсмертной боли.

— Степан! — позвал я, но он даже не оглянулся, должно быть, не расслышал, кругом еще кричали «ура».

Я успел передернуть затвор, дослать патрон. Кинулся туда, откуда донесся крик нашего солдата, Вот я в окопе, под ногами — скорченный труп, а за поворотом хода сообщения — немец, в разорванном мундире, без каски, с винтовкой наперевес, Ее плоский штык вот-вот вонзится мне в живот. Я выстрелил, даже не вскинув винтовку к плечу. Немец отпрянул, замешкался. Это его и погубило. В тот же миг Степан спрыгнул в окоп, сзади изо всех сил ударил врага прикладом по затылку. Тот рухнул без звука.

— Унтер, — опуская винтовку и разглядывая убитого, проговорил Степан. — Лют, должно быть, собака… Нет, чтоб удрать со всеми или руки кверху, вишь, затаился тута, один…

— Друг, спасибо тебе! — я опомнился от всего пережитого и обнял Степана за плечи. — Жизнью тебе обязан, вовек не забуду.

— Полно, чего там, — заулыбался сибиряк, вытирая папахой пот со лба. — Отквитаешь: война, поди, не завтра кончится.

Да, войне конца было не видно. Впоследствии не раз попадались нам фанатики, подобные тому немецкому унтер-офицеру, что решился на верную погибель. Мы и сами незаметно для себя втягивались — воевали все в большим ожесточением. Но я уже стал задумываться: зачем эта бойня? Что плохого сделали простые немцы мне, любому из моих теперешних товарищей или из тех, что остались в Петрограде и далеко на берегах Амударьи? За собой я тоже не знал никакой вины перед ними. Вспоминались слова Александра Осиповича:

— Войну затеяли царь со своими генералами, им да капиталистам она — вот как потребна! Сам видал, Никола, сколько злобы у народа против них. Так драка эта — чтоб выход злобе народной дать. Людей побьют, опять же для них польза: меньше голодных да недовольных будет.

Еще он говорил, когда меня провожали в полк:

— Не для нас эта война, только мы из нее должны извлечь для себя пользу. Оружие народу в руки дают, не могут не дать. Значит, первым делом нужно приобрести воинскую выучку. И уж не выпускать оружия из рук — штука важнецкая, право. Помни об этом, Николай!

Не очень понял я тогда, каким образом смогут мне пригодиться винтовка и военное мастерство. И тут, на фронте, я видел: пока что война несет людям одни только бедствия. Сколько деревень, сожженных снарядами, сколько в городах разрушено красивых зданий! А голодные крестьянские ребятишки на дорогах… Я не мог смотреть на них без острой боли в сердце, мне вспоминались мои собственные детские годы. Ребятишки клянчили у нас, русских солдат, хотя бы корочку хлеба, и я всегда нм отдавал все съестное, что только находил у себя в мешке за спиной, в карманах шинели. И почему, ради чего все это, кому на пользу? Если капиталистам, — сами-то они не воюют с винтовкой в руке, — то с них спросится за все горе народное, ох, спросится…

Во второй половине зимы нас перебросили в Восточную Пруссию. Здесь тоже нашим войскам удалось отбросить прорвавшегося противника. Мы заняли город Маков, немцы бежали оттуда сломя голову, даже кухни оставили с горячим супом. Их преследовали наши казаки А 5-й сибирский полк расположился на окраине города, в пустых домах, откуда жители были выселены еще до нашего наступления. В одном из таких домов разместилось наше отделение.

Перед вечером командир, ефрейтор из старослужащих, назначил меня и Степана Малых дневальными на всю ночь.

— Наперво обыскать весь дом, — приказал он. Как бы кто не затаился.

— Слушаюсь, господин отделенный, — бодро ответил я, назначенный за старшего.

Темнело. Мы со Степаном отыскали в амбаре керосиновый фонарь, зажгли его, приладили на палку. Осветили и обыскали амбар, потом во дворе обшарили каждый уголок. В доме размещались наши солдаты, там все двери были настежь — никто посторонний укрыться не смог бы. Мы вдвоем отправились к отделенному. Он сидел, один в неосвещенной кухне, курил цигарку перед раскрытой дверцей топящейся плиты.

— Все проверено, господин отделенный, — доложил я.

— Добро! — Помедлив, он кинул цигарку в огонь. А у меня вдруг словно вспыхнуло в сознании: чердак! И его нужно осмотреть.

— Разрешите, господин отделенный, — я вытянулся. — Для верности поглядим еще на чердаке.

— Во! Молодец, Коля! — обрадовался он. Что-то отеческое звучало в его словах. — Догадливый. Действуйте, разрешаю.

Мы опять засветили наш фонарь. Лестница нашлась позади амбара. Приставили к чердачному окну, взобрались. Окно неплотно прислонено изнутри. Толкнули, влезли. Светим. Так и есть. За печной трубой прятался немец, закутавшийся, поверх мундира, в изодранное одеяло. Животный ужас изобразился на его веснусчатом лице. Внезапно вражеский солдат вскочил, ринулся на Степана. Тот уронил фонарь. Однако я успел схватить немца за руку, рванул на себя, вцепился в шею, сжал ее. Оказывается, он успел ударить Степана под ложечку, но я так сдавил ему горло, что едва не задушил. Степан, отдышавшись, зажег спичку, потом — фонарь.

— Уф! — отдувался он. — Спасибо, Коля! Видишь, отквитал. А этот гад. Безоружный, вроде бы дезертир. Не захотел, вишь, сдаться в плен честь по чести.

Наверное, и в самом деле то был дезертир, возможно, родом из здешних мест, надеявшийся пробраться к семье.

Пришлось мне вести немца со связанными руками в штаб нашего полка. Старший адъютант — то есть начальник штаба, выслушав донесение, от имени полкового командира объявил благодарность мне и Малых.

Вскоре после этого меня и Степана, как наиболее проявивших себя, перевели в команду пеших разведчиков дивизии. Наши войска к этому времени зарылись в окопы, стояли в обороне уже не одну неделю. По ночам иногда небольшие группы разведчиков незаметно пробирались к окопам противника — обследовали его укрепленную полосу, засекали огневые точки. Раза два и я ходил на подобные задания. Штаб корпуса потребовал — добыть на пашем участке «языка». Но проникнуть во вражеские окопы нам не удавалось — местность тут была ровная, и поэтому немецкие часовые у своих ячеек по ночам не дремали.