И я сбежал. От этого голоса, от этих людей. Оправдываясь бог весть перед кем, что спасаюсь от цепных псов Дубровского, а на самом деле — от злобных теней прошлого. И, как все беглецы, не мог остановиться.

Подобно обуянной ужасом ночной птице, перелетал с места на место, из одной больницы в другую. Лечебницы для душевнобольных, дома престарелых, приюты для детей-сирот. Не было мне покоя. Я видел только пустые глаза — надежда из них ускользнула; скорбные лица, сведенные непереносимой мукой; протянутые в мольбе озябшие руки с посиневшими пальцами. Мир стал для меня огромным сиротским приютом. Я видел лишь страдания, и ни тени радости.

Два месяца я скитался без жилья, денег, еды, несмотря на богатое наследство. Спал в холодных подъездах, у теплотрассы, под мостом. Сбредались обиженные жизнью, взметал жаркие языки спасительный огонь, в ход шла бутылка. Люди рассказывали истории жизни, правдивые и выдуманные. Становилось легче.

С вокзала загребли в ментовку. Сидел в обезьяннике. Соседей двое. Один насиловал детей и иногда, потехи ради, душил. Второй проломил жене голову за измену.

Утром составили протокол. В той же комнате проходило опознание. Трое бандитов с угрюмыми рожами сидели в наручниках на узкой скамье. Дожидались свидетеля. На опознании присутствовал следователь по фамилии Точилин. От его взгляда плавились стены. Когда меня выводили, я спросил протокольщика — молодого, подтянутого лейтенантика: — Что за птица этот ваш Точилин? Ведет себя, словно он тут царь и бог.

Он закивал, открывая входную дверь. Мы вышли в промозглое февральское утро.

— Точилин — тот еще фрукт. Важняк. Говорят, даже Устинов его боится.

Я нахмурился.

— Почему?

Протокольщик нагнулся ко мне, обдавая никотиново-ментоловым дыханием.

— Он чудовище. Сечешь? От него не уйти. Вообще.

Со значением посмотрел на меня.

Я кивнул и, поблагодарив за службу, двинул прочь в сыром тумане.

Когда составляли протокол, выяснилось, что я не только не бомж, но и богатый наследник дочери самого Дубровского. Точилин отвлекся, и все сверлил меня подозрительным взглядом. У протокольного мальчика глаза были уже не на лбу, а бог знает где. Адвокат, красивая женщина с отличной грудью в вырезе, хищно улыбнулась и взглянула на меня, как на брата.

Точилин сел напротив подозреваемых, нога на ногу. Сложил на груди руки. Улыбнулся. Но глаза не улыбались.

Тот из опознаваемых, кто сидел посередине, покрытый татуировками, побагровел под этим взглядом.

— Суки! — заорал он. — Гниды ментовские! Дерьмо жрать заставлю!

Точилин наморщил лоб.

— Молотов. Он же Молоток, он же Отбой, — жизнерадостно улыбнулся. — Вас ждет пожизненное.

— Да хоть кол в жопу!

Тут крупных габаритов мент, сидевший в углу, вскочил, поигрывая резиновой дубинкой.

— Еще слово, сволочь. Еще слово. Пожалуйста, — глаза недобро сверкнули. — На бис. Для меня.

Молотов выступил на бис. Он сказал не одно слово. Он много чего сказал.

Я был голоден и жутко устал. Потрясенный, я наблюдал за кошмаром: служитель закона хватает дубинку обеими лапищами. Заносит, как бейсбольную биту. Со всей дури опускает.

Голова Молотова откидывается назад. Бьется о стену. Молотов издает животный стон боли. На стене остается кровавый след с клоком волос.

Что тут случилось с Точилиным! Вскочив, он начал орать, это черт знает что такое, превышение должностных, он всех пересажает к чертовой матери.

— Эта гнида резала детей, женщин, старух! — орал мент, брызгая слюной. Указал окровавленной дубинкой на Молотова.

Точилин сел на стул, провел рукой по волосам.

— Вы уволены.

— Прекрасно, — мент бросил дубинку на пол. Та с гулким грохотом откатилась к ножке стола, оставляя цепочку кровавых следов.

Мент сорвал погоны. Вышел, хлопнув дверью.

Молотов сплюнул сгусток крови. Вместе с несколькими зубами.

— Суки! Всех урою! За меня ответят, ясно? Слышь, Точила? Тебе конец. Понял?

— Кто ж меня так любит?

Точилин, казалось, веселился.

— Сухов… Мож, слыхал?

— Сухов, — Точилин демонстративно пожевал губами. — Ну конечно! Сухов, он же Сухарь, он же Сушеный, он же Портвейн, он же Вобла.

Следак начал загибать пальцы.

— Он же Сухофрукт. Он же Памперс. И он же Падаль.

Точилин расхохотался. Отбой сплюнул еще несколько окровавленных зубов. Я же подумал, Сухов что-то вроде местного пугала. Или очень добрый человек, раз уж его знает каждая кошка.

Открывается дверь, входит красивая женщина в черных брюках и красном вязаном джемпере. Точилин кривится. Протокольщик вскакивает, задевая крышку стола.

— Татьяна Алексеевна… Что же вы так рано? Мы бы… Как муж? Как мальчик?

— Прекрасно. Все прекрасно, — он рассеянно улыбается, оглядывая следы крови, дубинку на полу у стола, окровавленное лицо Молотова. — Что здесь?

Голос сонный. Звонок вытащил ее из уютной постели, чье тепло еще тлеет в стройном, худощавом теле. Но усталость не отражается — ни в глазах, ни на лице, ни в походке.