Лене и Витьке надо было спешить – товары сидели как-то непрочно, одна даже почти уходила, других тянула за собою, да и всего-то на площадке имелось человек десять: пожилые люди, не боящиеся июльской жары, потому что были в летних головных уборах. Товары находились у самого выхода.

Конечно, заметили они, как выбрались тихо и осторожно Леня и Витька из-за временных кулис; конечно, заметили, как сели они рядом с ними на скамейку. Само собой, услышали, как сказал Леня Витьке: «Дай сигаретину, чувак. Мои там остались».

Еще вчера поручил прозектор своему помощнику поскрести-помыть для меня стол из камня и металла, – а я до сих пор не могу свободно с женщиной заговорить: ни на улице, ни в заведении, ни в общественном транспорте, ни на заведомых блядках. Сплошное еканье сердца, речевой ступор, хи-хи кривое, конечности ледяные.

Вот и Леня такой, и Витька такой.

Все понятно. Не пойдет человек от теплой и соразмерной внутренней жизни в молодые актеры вспомогательного состава Областного Театра Юного Зрителя – исполнять Володю Дубинина за семьдесят пять рублей в месяц.

Откуда они берутся?! Все юноши и девушки – в высших учебных, а кто не в них – тот на производстве, в мастерских по ремонту бытового оборудования, в магазинах готового платья, в мясных отделах «Гастрономов», в армии, наконец, если не повезло.

Один мой знакомый кончил годичное парикмахерское училище: меньше трехсот и получать не прихожу, – говорит.

Так почему ж я артист?

А потому я артист, что люблю я странные службы: вроде ничего не делаешь, а весь день занят; люблю вставать в полдень и ложиться в три ночи; люблю видеть по утрам и по вечерам, как красит губы и пудрится везде сосед мой – солист Роман Бузня, лауреат конкурса артистов эстрады…

А осенью! эх, да по грязюке в театральном автобусике: за спиной декорации сотрясаются, а рядом, щечкою подпертой к окошечку, артистка Инесса Каримова в прозрачном платочке, – моя прекрасная матрешка, погубленная обстоятельствами. Ах, да прислонись же ты ко мне хоть на секунду, качаясь в нежнейшей дремоте, – еще нескоро приедем в Дом Культуры. Что плакал я по тебе, что горевал! Не знаешь? так знай.

– Девочки приехали поступать в театральный. Да, девочки? – спросил смелый и половонаглый Витька.

– Никуда мы не приехали, – ответила сердитая от синего пятна на лбу девочка-атомная война.

И тогда вмешалась Томка Мищенко с глазами почти круглыми, но превращенными «Стеклографом» в длинные, не верящая в свои русые и потому спаленная осветляющим шампунем.

– Ну, Танька, чего ты брешешь, притыренная? То она стесняется: я два года на плиточном работаю, а они ко мне в гости приехали с родины.

– А издалека? – Леню перетянуло по животу, и голос его, поставленный на театре, свалился в поджелудочную железу.

– То вы спрашиваете, откудова они приехали? – перевела Томка. – Из Золочева.

– А что вы в Золочеве-то делаете, девочки? – спросил циничный Витька, всеми интонациями давая понять, что его на самом деле интересует.

Вторая атомная война была веселее:

– Лампочки матом кроем.

Стало актерам неуютно от непонятности ответа, – даже как-то пожалели, что приступили к кадрежу наглых чертих.

И снова Томка их пожалела, засмеялась во все свои светлые зубы, вытолкнула кончик языка, где таился леденчик «Дюшес».

– Они там на «Электросвете» работают, лампочки красят таким белым, получаются матовые. А вы что подумали? – и смеется, смеется.

Кафе «Родничок» было и в самом деле оборудовано водяной струйкой в разноцветной поддельной гальке. Туда повел Леня Поляков Томку Мищенко; атомные войны укатили домой – лампочки нецензурно обзывать, – а Витька Пономарев для Томки не годился: длинный, бурый и курносый, он чертих не признавал.

Леня Поляков так долго и тщательно строил свою биографию на том, что впервые поимел бабу в одиннадцать лет – даже сам с этим примирился. Но Томку он твердо решил трахнуть не воображаемо: она в первый же вечер целовалась и зажималась по-всякому. Однако до Нового Года – пять с половиной месяцев! – никакой возможности найти хату не представлялось, а в подъезде или на вылазке – без подготовки, кровати, музыки – Леня не мог: раз-другой попробовал, – и, кроме неугасимого стыда с тяжкой фиксацией, ничего не получилось. С тех пор Леня стал осторожен, не доводил дело до крайностей, после которых никакие дальнейшие встречи были для него немыслимыми.

Томка жила в общежитии, куда Леня заходить (и подходить вплотную) опасался: возле почти круглосуточно стояли, – а некоторые прорывались внутрь, – жуткие люди, прямо на улице пьющие из бутылок, угрожающие смертью охраннику: искали, находили, наказывали неверных – подруг… Леня только по чужим приключениям знал, что происходит вокруг и в толще этих приплюснутых серокирпичных либо шлакоблочных домов, где поселяется рабочая молодежь, – и вполне ему было достаточно доопытного знания. Поэтому, когда Томка позвала его в гости: «Девчонки наши не верят, что ты артист», – насочинял что-то судорожное. А Томка все понимала. За три дня до приглашения она обошла всех самых опасных из стоящих и прорывающихся: предупредила, что к ней в гости придет человек, и если его тронут, то она пойдет в милицию – скажет, кто ее и Наташку Храпову на октябрьские праздники изнасиловал. И был острый скандал, и поругалась Томка со всеми участниками прошедших и забытых октябрьских праздников – даже с Наташкой Храповой: «Ты, Томка, говно! ты ж сама всем подставляла. И еще реготала!» – а все впустую. «Я понимаю, Ленечка, тебе там неинтересно будет. Правильно, и не надо тебе ходить. Это я, дурная, придумала»…