– Как супруга, Моррис?

– Она поехала в Димону навестить сестру… Ты думаешь, я шучу? Пусть вытекут мои глаза, если я не подброшу им гранату!

– Моррис, ты мне не выделишь… – и я указываю на дурные сигареты. – Парочку пальцев. Я тебе заплачу через…

– Нет, ты никогда не заплатишь мне, Руси! Я не вонючий Рабинович, я люблю своих друзей, я не беру с них деньги. Ты мой брат – и я не опозорю себя: ведь и я попрошу твоей помощи, если эти твари доведут меня до бедности. Но сегодня я еще могу помочь друзьям, обеспечить всем необходимым семью!

– Спасибо.

– Ты уходишь.

– Надо мотать в Иерусалим. Я и так двое суток на ногах.

Шоши уже не сидела на корточках, и возле нее топтался кто-то в пиджаке и шляпе – похоже, что студент духовного училища. Шоши по высокому классу держала сигарету, заманчиво и непреклонно улыбалась, пускала дымок в невидимое мне лицо пиджачношляпника. Пацанята сосредоточились и ждали контакта.

Денег было ровно на место в маршрутном такси «Тель-Авив – Иерусалим». Так что персональное такси я брать не стал, а пошел пешком – через улицу Судей, сквозь улицу имени Постоянного Фонда и улицу имени Основного Фонда, по всем Центрам и Бульварам – к Средиземному морю, “Holy Land”.

Тель-авивский диавол творил ночную погоду: мешал сукровичный, слизистый пар дня с вечерним суховеем, морским фосфором, смалью и нагаром трактирных противней. На главных улицах добавлял в нее диавол едкую противопотную взвесь.

Мавританские, арт-декошные, из драного белесо-серого с кубовым папье-маше дома светились окнами через один – не считая магазинных и ресторанных.

Циона торчала на стульчике, волосы ее – кровавый померанец, а возле – rich American tourist в первопоселенческом колпачке с надписью «Народ Израиля жив», в клетчатых штанах из стекловолокна, купленных в Бруклине на распродаже, при галстуке из ацетатного шелка, там же приобретенном. Вонючая ашкеназийская собака?

Циона зарабатывала десять тысяч сиклей в месяц: днем – в сверхзакрытом салоне интимного массажа «Суламифь», ночью – в “Holy Land”…

На пять жила, а пять откладывала в Пролетарском Банке на сберегательную программу «Живая Сила». К двадцати двум годам намечались своя квартира и замужество.

– Руси, привет, как дела, что.

– Ты можешь выскочить?

– Еще чуточку.

– Я подожду у Бумы, годится?

Бума Либерман был грязный вонючий ашкеназиец. Он содержал – в переулке рядом с “Holy Land” – самый грязный и вонючий ресторан на Ближнем Востоке. Ресторан назывался «Риволи». Есть такое знаменитое место в Париже.

Сефардские бандиты несколько раз пытались обложить Буму налогом на страх, били ему морду и посуду, налопывались и напивались, не заплатив, но Бума оброка не давал.

Для тех, кто не знает, сефардский бандит – это такое тупое дикое существо, не желающее трудиться, разрушающее порядок в Государстве, мешающее красный перец с черным.

Если бы не Рони Зильбер – инспектор частной компании по охране имущества, – наш человек, ашкеназиец, Бума сошел бы с ума – и давно.

Для тех, кто не знает: наш человек-ашкеназиец – это такой культурный приличный парень, вежливый, умеющий пользоваться свободой и демократией, основавший наше Государство.

– Руси, что ты так поздно здесь уже сейчас? У тебя что-то не так хорошо? – Бума отодрал прилипшую к клеенке пепельницу, высыпал ее содержимое нам под ноги – и приклеил пепельницу обратно.

– Циону жду.

– Это такая тварь? Все они твари, позорящие наш народ! Мы их спасли от арабов, дали им все, что у нас было, а они?! Что они вообще? Они там сидели на пальмах и пили арак, и здесь они ведут себя так же само. Что они от тебя хотят, преступники, что?

– Бума, дай поесть.

– Ради Бога, ради Бога, ради… Что ты хочешь кушать уже? Ты хочешь свежий такой свекольник, такой?

– И выпить. Зубровочки – а, Бума?

– Зубровочки? Да. Я дам тебе зубровочки. Если ты хочешь зубровочки, так я дам тебе зубровочки, я. Тебе я дам, что я только себе даю.

Хорошо было б сочетать Бумину зубровку с благородной ориентальной похлебкой из красной чечевицы, за которую праотец Исав пожертвовал первородством; зачерпнуть нежной лепешечкой из миски толченого вручную турецкого гороху, в меру упитанного оливковым маслом, оборудованного солеными баклажанчиками, огурчиками и перчиками, но в «Риволи» истинную пищу не готовили.

– Возьмешь чек? – на кассе «Риволи» было написано трехъязычно «Чеки не принимаются!»

– Чек? Если ты мне дашь не чек, а я не знаю… Ну, не чек? Так я у тебя приму. Я у тебя? Я у тебя приму то, что ты мне дашь. Если ты мне еще скажешь, почему ты такой шляющийся по Тель-Авиву, так я тебе дам все, что у меня есть.

– Я был в гостях.

– У русской девочки? У русской девочки ты был в гостях, ты?

– Точ-но.

– Так точно, да? Когда нас освобождали советские, они говорили «так точно». Ты веришь, я уже был мертвый, когда они пришли в лагерь, я был не живой, а мертвый.