Крупаткин Борис Львович
Шрифт:
С искренним сочувствием писал советский мальчик о том, как в неравной борьбе «последний индеец» гибнет, посылая проклятия своим врагам.
Свободолюбие, ненависть к тирании звучат в стихах юноши. Они порой подражательны по форме, но идут от самого сердца.
Слезы горя текли в океан Из далеких и близких стран, Кровь текла из рассеченных ран. Встал над морем седой туман, — Стала в море вода солона От тех слез из печальных стран…Стихи наивные, теплые, как будто отражающие биение молодого сердца:
Моим думам в ответ улыбался рассвет, Заметались, заискрились зори. Пораскинули жгучие руки лучи — Солнце встало веселым дозором…Стихи, помеченные декабрем 1940 года, — живое свидетельство первой любви семнадцатилетнего юноши — робкой, чистой, неуверенной…
Словно песня нежданная в море, Будто луч сквозь туманы проник, Вы прошли сквозь пытливые взоры, Вы вошли в одинокие дни… В этом сердце большом — вы одни. Оглянитесь, вокруг не видны никакие иные следы…С мечтой о Ней Леша через несколько месяцев уехал на фронт. Ей посвящает он свои стихи с войны с пометкой — «В боях под Тихвином»:
Ночь грозна, и атака остра… Будь, как песня, мечта быстра! Пронесись за Уральские горы, По бескрайним зимним просторам… Передай мое сердце ей, Пусть хранит на груди своей В ожидании радостных дней…И наконец, «главный» свой стих, как называл его сам Леша, мечтая увидеть «Песнь о дружбе» во фронтовой газете.
Это целая поэма о дружбе комиссара и бойца: солдат заслонил его своей грудью в бою, а комиссар затем дал свою кровь для спасения тяжелораненого бойца.
Серый рассвет над болотами встал, Тихо комбат командирам сказал: «Только вперед, час расплаты настал!» Ночь, не спеша, поднималась с кустов. Был батальон к наступленью готов. Плавно ракеты над лесом взвились, И будто вдогонку за нами неслись Вспышки орудий и залп батарей, Гром наступающих наших частей…Заканчивалась поэма рассказом о встрече комиссара и бойца в госпитале через много дней после памятного боя:
Радостный, бодрый боец уж сидит. Новая кровь в его жилах бежит, Кровь комиссара у сердца стучит. Сердце от радости песню поет. Песню о дружбе, о жизни поет…«Аминджан Джавхари»… Новенький партийный билет, взносы уплачены за один месяц — за декабрь 1941 года. Перед самым штурмом Тихвина штабной шофер Аминджан — «Миша», так все мы называли молодого веселого таджика из Душанбе — был принят в партию. И в тот же день подал рапорт с просьбой направить его на передовую. Мы не раз встречали фамилию Джавхари в политдонесениях. Бесстрашно, под обстрелом, под непрестанной бомбежкой подвозил он боеприпасы, одним из первых примчался на переправу и повел свою машину со снарядами по льду на тот берег, где шел жаркий бой за Лазаревичи… Прямое попадание авиабомбы — и машина исчезла подо льдом.
— Был я на парткомиссии, когда принимали Аминджана в партию… — проговорил Николай Томзов. — После войны приглашал всех в Душанбе…
Среди партийных и комсомольских билетов погибших один взволновал нас особо, потряс до глубины души. До сих пор вижу его перед глазами…
Такое могло случиться только в бесстрашной атаке, когда герой поднимается на врага во весь рост. Партийный билет был пропитан засохшей уже кровью, большая часть обложки смята, стерта в клочья… Видимо, смертоносный осколок попал прямо в грудь…
Ни фамилии коммуниста, ни номера партийного билета разобрать нельзя. Возможно, после войны в партийном архиве сумеют установить по штампику об уплате взносов партийную организацию, дивизию, полк, где воевал герой… А сейчас перед нами как бы прообраз памятника Неизвестному Коммунисту.
Перед самым отъездом наших частей из Верховины к нам зашел проститься полковой комиссар Мартыненко. Его сводный отряд спешил к Волхову, а оттуда «еще дальше», и, как знать, когда доведется свидеться…
Михаил Алексеевич снял ремни с неизменным маузером, сбросил полушубок, и мы долго беседовали, вспоминая Алеховщину, друзей, последние бои, мечтая о «всеобщем наступлении».
Мартыненко ходил по комнате, рассматривал сохранившиеся кое-где цветастые обои, уцелевшие фотографии в самодельных резных рамках, взял в руки букетик давно засохших полевых цветов.
— Как думаете, кто жил в этом доме? — неожиданно прерывая разговор, спросил комиссар.
Мы с Томзовым высказали разные догадки и впервые внимательно оглядели наше жилье. Ничего, кроме старого стола и остова железной кровати с шишечками, в комнате не было (стульями нам служили снарядные ящики). Фашисты все сожгли в большой русской печке, согреваясь от морозов.