Шрифт:
Живет и будет жить в сердцах народных добрая память о героях Великой Отечественной войны!.. Слава им вечная!
Если бы я продолжал вести старую фронтовую записную книжку, я записал бы в ней эти слова…
И вот мы снова в своей армии. Теплые встречи в землянках, бесконечные рассказы, выступления с докладами о Тихвинской операции в частях армии… Алеховщина на Свири, где расположен штаб и политотдел Седьмой Отдельной армии, почти не изменилась. Те же извилистые ходы сообщений, те же не смолкающие ни днем, ни ночью орудийные раскаты и внезапно возникающие над головой — то шелестящие, то воющие — звуки низко летящих снарядов и рвущийся треск то дальних, то близких пулеметных очередей… и уверенный стрекот многочисленных аппаратов связи в штабных землянках, так же не прерывающийся ни днем, ни ночью, как и неустанно звенящие звуки морзянки… И совсем мирный гул типографских машин нашей армейской редакции, зарывшейся в мерзлую, заснеженную землю где-то здесь, неподалеку… Пожалуй, прибавились новые глубокие воронки на берегу Свири, чуть прикрытые чистым снегом, — мрачные следы вражеских бомбежек, унесших уже немало жизней мужественных и скромных фронтовых штабников…
Мы — трое «тихвинцев» — Томзов, Безручко и я, получили новые назначения (и еще по одной «шпале» в петлице, стали старшими батальонными комиссарами). Теперь мы — инспекторы политотдела армии по общевойсковым частям, артиллерии и авиации. Инспектором по частям ВВС назначен, конечно, я, — не зря с первого дня войны не расстаюсь с авиационной формой.
Теперь в Алеховщине, в политотдельской землянке, мы встречаемся редко-редко… Записная книжка пополнилась заметками о полетах по фронтовым аэродромам, встречах с бомбардировщиками и истребителями, их боевой готовности, героизме и самоотверженности.
26 января 1942 года нас неожиданно вызвали в Алеховщину, — здесь уже все «тихвинцы», — в штабной землянке состоится вручение орденов и медалей.
Через несколько дней номер армейской газеты «Во славу Родины» почти целиком был посвящен «тихвинцам». Передовая статья «Слава героям!», целая страница под «шапкой»: «Слава бесстрашным! Им вручены ордена Советского Союза».
Нам было особенно приятно, что от имени Президиума Верховного Совета СССР ордена и медали вручал наш друг и соратник с первого дня войны, обаятельный человек Василий Михайлович Шаров — бригадный комиссар, начальник политотдела армии.
На рассвете следующего дня я улетел на самый дальний наш аэродром. Самолет взял курс на юго-восток и через несколько часов болтанки опустился на огромном поле у небольшого городка, где мне никогда ранее не приходилось бывать. Здесь в боевой готовности стояли бомбардировщики дальнего действия, и командир и комиссар полка находились тут же, провожая на очередное боевое задание своих летчиков.
Фронт был далеко, здесь как будто глубокий тыл, маленький городок на замерзшей реке раскинулся в тишине и покое среди нетронутых снегов. Но аэродром жил напряженной жизнью… Трудно сравнивать самолеты тех лет с сегодняшними могучими машинами сверхзвуковых скоростей, с их ракетным вооружением… Но по тем временам наши дальние бомбардировщики в умелых руках были грозными для врага… Бомбардировщики совершали боевые вылеты в дальние тылы противника и уже в 1941 году долетали до самой Германии и бомбили ее города.
«Тихвин — это прелюдия», — записано в моей фронтовой записной книжке в декабре 1941 года. Прелюдия к будущей симфонии Победы… Здесь у летчиков-дальнебомбардировщиков в январе 1942 года мы уже видели крылья Победы!
1941—1975 гг.
«Живем правильно!..»
Стоял один из тех дней начала осени, которые особенно хороши на Урале. В вагоне не оторвешься от окна. Всеми красками щедро украшает природа леса и горы, будто хочет, чтобы до новой весны люди не забыли ее красоту. Невольно поражаешься бессчетным оттенкам зеленоватого цвета, то там, то тут освещенным бликами яркого золота. Причудливые голубые и синие очертания дальней кромки леса и еще более далекой линии пологих гор как бы плывут в легком прозрачном воздухе…
Ранним утром наш поезд подошел к небольшой станции. Я вышел из вагона и медленно бродил по шпалам, усыпанным свежим песком. Тишина леса радовала, и мелкий дождь, бесшумный, спокойный, весь пронизанный лучами восходящего солнца, совсем не беспокоил. На соседний путь подошел встречный поезд, и тишина лесного полустанка сразу взорвалась. С грохотом растворились двери товарных вагонов. Веселые призывы на красном полотне «Не пищать!» были размыты встречными дождями и вздувались на ветру, словно видавшие виды потрепанные паруса. Со смехом и шутками на перрон высыпали парни и девушки. Казалось, к лесному берегу пристал веселый корабль молодости. Комбинезоны, ковбойки, спортивные куртки, беззаботные песенки и усталые, но сияющие лица… Конечно же, это был один из многих в те дни эшелонов молодежи, направляющейся на целинные земли.
Я проходил мимо эшелона и, как это всегда бывает с пожилыми людьми, с легкой завистью глядел на молодые лица. Мое внимание привлек парень в ковбойке. Ничего необычного не было в его простом лице с немного приплюснутым носом и серыми глазами. Он бойко разговаривал с девушками… Нет, я никогда не видел его, не встречался с ним. Но что-то необъяснимо знакомое было в его голосе. Я остановился невдалеке. К открытым настежь дверям вагона подошел мужчина с красной повязкой на рукаве — видимо, начальник эшелона.
— Как жизнь, Виктор?
— Живем правильно, товарищ начальник! — четко ответил парень в ковбойке волнующе знакомым, глуховатым басом. Он, смеясь, приложил руку к маленькой мятой кепке, одетой набекрень, и стал что-то рассказывать, быстро загибая пальцы на руке.
Я смотрел и слушал, но память уносила далеко. Перед глазами вставал другой, далекий лес, озаренный слабым светом раннего утра, пронизанный мелким дождем, а глухой бас произносит те же памятные слова: ж и в е м п р а в и л ь н о!..