Я полощу над раковиной рот, когда из кабинки выходит Дороти. Она бледная, как и я.

— У-у-у, — стонет она. — А ведь после близнецов я дала себе слово больше не рожать. — Она подает мне бумажное полотенце. — Когда ты-то должна?

— Никогда, — отвечаю я. Но она не слушает.

— Постарайся не рожать раньше срока, а то все кончится кофейной комнатой. Господи, как было стыдно.

— Да уж. — И я ухожу прежде, чем она успевает сказать еще что-нибудь.

Прямо за дверью я сталкиваюсь с Тимоти.

— Это ты, — говорит он. Затем наклоняется совсем близко к моему лицу: — Что это с тобой?

— Приболела немного, — отвечаю я. Черт, пришлось соврать. Но я действительно выгляжу больной: белая, в липком поту, дрожащая.

— Плевать я хотел на то, больна ты или нет, — говорит Тимоти. — Что ты сделала с Джоной? Я никогда не найду другого сотрудника с таким художественным чутьем. Ты что, думаешь, я смогу найти кого-нибудь с таким опытом работы, как у него? Мне объявление в газету давать, что ли?

Я пристально смотрю на него.

— Я с удовольствием прямо сейчас уволил бы тебя, если бы мне не было достаточно этой головной боли с Джоной. Ты меня достала, — продолжает Тимоти, ткнув в меня пальцем. — Завтра приезжает выставка тканей, и мне нужен Джона, чтобы... — Он обрывает себя и опускает руки.

Наш музей — это второй дом для нас, если вы понимаете, что я имею в виду. Мы все своего рода суррогатная семья. Обычно счастливая суррогатная семья. Но не сегодня. Поэтому если некоторым и показалось, что Тимоти немного перебарщивает, то это не так — у нас такие разговоры в порядке вещей.

— Ну, и что...

— Что мне теперь делать с вами двумя? — обрывает меня Тимоти своим вопросом. — Неужели нельзя выяснять свои любовные отношения где-то в другом месте?

— У нас нет любовных отношений, — отвечаю я.

— Профессионалы так не поступают, — продолжает он, игнорируя мои слова.

— Это не было выяснением любовных отношений.

— И теперь мне придется размещать всю эту чертову выставку самому. Если бы ты не была мне нужна, я бы тебя уволил.

— Увольняй, за чем же дело стало? — говорю я, и голос мой звучит скорее как пароходный гудок Кении, чем как мой собственный голос.

— Ну уж нет, — кричит мне в ответ Тимоти. — Ты у меня будешь размещать эту выставку!

— Я не бакалавр искусств.

— Правильно, — соглашается он. — Ты причина, по которой у нас теперь нет искусствоведа.

— Я же ничего не сделала! — говорю я, зная, что это ложь, но сейчас мне наплевать.

— Да, надо было бы тебя уволить!

— Так увольняй!

— Не уволю!

— Да сделаю я вам эту выставку, — говорит из-за моей спины Джонз.

Я так быстро оборачиваюсь, что меня опять тошнит. Джона выглядит больным и бледным. Как будто его только что рвало в мужском туалете за залом.

Мы неотрывно смотрим друг на друга.

В течение длинного, длинного мгновения.

Разделенные близнецы.

Он первый отводит глаза и смотрит на Тимоти.

— Я сделаю эту выставку, — снова говорит он, затем проходит мимо нас через зал — в свой кабинет.

— Ну ладно. Хорошо, — говорит Тимоти. Я чувствую, что он смотрит на меня, но я смотрю в спину Джоне. — Ты нездорова, — говорит мне Тимоти, — иди домой. — Потом проходит мимо меня и идет через зал в другую сторону.

Джона проходит к себе в кабинет, не взглянув на меня.

Я изо всех сил бью кулаком по массивному, очень твердому бетонному блоку стены.

— Да не переживай ты так, — говорит Дженет, проходя мимо меня с чашкой кофе. — Что такого, в конце-то концов?

Я не отвечаю. Я согнулась пополам и нянчу свою ушибленную руку.

Я стояла возле большого дуба во дворе перед домом и, согнувшись и ловя ртом воздух, прижимала к груди руку.

— Отойди, — сказала я Джоне, услышав, что он подходит ко мне сзади.

Но он не отошел.

Я растирала руку. Несправедливо, что злость причиняет такую боль, что для избавления от нее нужно ударить по чему-то и причинить себе этим еще большую боль.

Мама застала нас за приготовлением какао.

— Какую грязь вы развели на кухне, — сказала она. — Неужели вы ничего не можете сделать как полагается?

— Но мы же только какао делаем, — ответила я, не думая о том, что говорю, и забыв о том, что мама весь вчерашний вечер и большую часть дня только и делала, что возилась с начинавшей ходить малышкой Джиной.