Джонз не ответил: «Ганс ведь только собака». Он не сказал ни одной из тех глупостей, которые обычно говорил пастор из маминой церкви, когда кто-то из детей спрашивал, попадают ли собаки в рай. Пастор всегда отсылал домой плачущего ребенка, которому отвечал, что у собак нет души, и поэтому, когда они умирают, они просто перестают существовать. Что это не так, как с людьми, у которых душа есть и которые после смерти живут с Иисусом. Если только они не были плохими. Тогда они попадают к дьяволу. И все в том же роде. Ничего такого Джонз не сказал. Он просто посмотрел на Ганса.

— Не знаю, нужен ли ему план или у него он просто есть. Я хочу сказать, как так вышло, что он оказался здесь? — спросил он.

— Мне кажется, он сюда запрыгнул, — ответила я.

Джонз посмотрел на меня долгим взглядом.

— Я не шучу, — сказала я. — Мне кажется, он принял решение запрыгнуть к нам, поэтому он и здесь.

Ганс перевел взгляд с меня на Джону, а потом обратно. Помахал хвостом.

— Вот видишь? Он соглашается со мной, — сказала я, показывая своей банкой с колой на собачий хвост.

— Значит, ты думаешь, что все равно, почему мы здесь. Мы все равно должны сами принимать решения?

— Да, — сказала я. — Вот только к хорошему или к плохому это приведет?

Я удалила Джону из своей жизни не для того, чтобы сделать ему больно. И не потому, что хотела, чтобы мне вырезали сердце. Я просто хотела посмотреть, смогу ли я существовать без него.

Я сама приняла это решение, не зная, приведет это к хорошему или к плохому. Живи я в совершенном мире, я, наверное, была бы только рада принимать самостоятельные решения...

Я тушу сигарету, придавив ее каблуком, и по привычке хороню окурок в мульче среди маминых роз. Если бы можно было сделать археологический срез слоев земли на глубину одиннадцати лет, то там обнаружились бы сотни окурков, оставшихся от сигарет, выкуренных мною потихоньку летними вечерами на этих самых ступеньках. Встав, я сквозь дверь проскальзываю назад и плотно заворачиваюсь в одеяло, раскопанное в недрах чулана в зале еще до того, как я попыталась разложить диван. Я даже не даю себе труда раздеться, прежде чем рухнуть на этот самый диван. Утро в Хоуве наступает рано. А к утру меня здесь уже не будет.

** *

Когда внутренние часы пробуждают меня от беспокойного сна, скорее даже ночного кошмара, еще темно. Наверное, можно назвать ночным кошмаром курящих собак, дающих мне напрокат машину... Просто путаница из сумасшедших образов.

Вещи я упаковала еще вечером, сразу после ужина, хотя глагол «упаковала» чересчур солиден, потому что на самом деле я из сумки и не вытаскивала ничего, кроме зубной щетки и пары носков. Я складываю одеяло, натягиваю туфли и в неясной мути зимнего рассвета проскальзываю на кухню.

И останавливаюсь.

Вы когда-нибудь слышали о чувстве, что вы не одни в каком-то месте? Вы идете домой поздно ночью, ваши каблуки цокают по тротуару, и внезапно где-то на затылке появляется ощущение, что за спиной кто-то есть... Так вот, в кухне кто-то был. Кто-то сидел в темном пятне за маленьким столиком у окна. Мое все же не полностью удаленное сердце начинает колотиться о ребра, и я пытаюсь разобрать, кто или что это там сидит. «Всегда смотри на контур того, что ты хочешь разглядеть», — не раз говорил мне Джонз. Так. Темное в темноте чуть пошевелилось.

— Мама? — произносит тихий голосок, который я узнала только потому, что когда-то слышала его изо рта одной маленькой девочки.

— Джина? — спрашиваю я, включая свет и жмурясь. — Это я, Уичита.

— Мне нехорошо, — говорит Джина, и голос у нее все тот же, как у совсем маленькой девочки.

Я смотрю на дверь, выходящую на задний двор. Она манит, предлагает выйти отсюда на дорогу, ведущую к свободе. Так, значит, Джина подцепила грипп. «Ну, и что, ты-то здесь при чем?» — спрашивает меня зовущая к себе дверь.

Я перевожу глаза обратно на Джину. Она положила голову на сложенные на столе руки. Она такая бледная... По-настоящему пугающе бледная.

И тут я вижу кровь.

— Господи! — говорю я, потому что ничего другого мне в голову не приходит.

* * *

— Наверное, мне бы понравилось, — сказал Джонз. — Знать, что все решения были только моими, пусть даже они и оказались совершенно неверными.

Я пожала плечами, и позаимствованное у Джоны полотенце сползло с моей головы и мокрой кучей упало на хвост Гансу. Ганс взглянул на меня с укором.