Всегда все сводилось к папе.

Десять лет — это в промежутке между тем возрастом, когда мама прочла мне лекцию о сексе, и временем, когда я пошла на свое первое свидание с Неряхой Джефом. В эти несколько коротких лет я была ничем, фикцией. Слишком маленькой, чтобы попасть в действительно трудное положение. И слишком большой, чтобы за мной постоянно присматривать. И каждую неделю воскресным вечером мы с мамой отправлялись к бабушке.

«Бабушкин дом» на самом деле был квартирой в корпусе для людей, нуждающихся в уходе, находившемся на южной окраине города. «Домашний уют» там мог бы составить конкуренцию разве что уюту тюремных камер. Бабушка не всегда жила там. У меня сохранились смутные воспоминания о маленьком домике, окруженном деревьями и пропахшем старыми тканями и мылом для деревянных кухонных столов. И менее смутные — о флакончиках из голубого, зеленого, желтого и красного стекла, стоявших на подоконнике. Мне нравилось, как они играли разными цветами, когда в окно заглядывало солнце. Возможно, эти воспоминания остались от бабушкиного дома, но у меня не хватало смелости спросить маму, похоже это на что-то реальное или это воспоминания о сне.

Я никогда не видела этих ярких разноцветных флакончиков в бабушкиной квартире. А пахло в ней рвотой и освежителем воздуха для туалетов с запахом убойной силы. Таким, какие стоят в сортирах придорожных забегаловок для шоферов-дальнобойщиков...

— Привет, мам, — всегда говорила мама и целовала бабушку в щеку.

А бабушка не отрывала глаз от телевизора.

Я дергала маму за руку:

— Можно мне пойти поиграть в комнату отдыха?

В комнате отдыха был бильярд. Мне нравилось катать шарики вперед-назад, закидывать их в сеточки. А однажды я попробовала даже играть кием. Но он содрал кусок дерна с зеленого поля стола. Испугавшись, что меня накажут (или еще хуже — запретят появляться в комнате отдыха), я оставила кий на столе и побежала обратно в квартирку бабушки. Но никто так и не обнаружил содранный кусочек сукна. И я больше не боялась катать шары, но кием при этом никогда не пользовалась.

— Скажи бабушке «здравствуй», — произнесла мама вместо того, чтобы ответить на мой вопрос.

— Привет, бабушка.

Бабушка посмотрела на меня и сказала:

— Мать у тебя слабая, а отец трус. Жаль мне тебя, девочка! — Потом она улыбнулась: — Как ты, малышка?

Все это напоминало разговор не с родным человеком, а скорее с медиумом на спиритическом сеансе. Правды ровно столько, чтобы было во что поверить.

— Отлично, — ответила я.

— В следующий раз, — сказала бабушка, — выбирай человека, у которого хребет потверже. Или сама воспитай.

Я удивленно уставилась на нее.

— Нет, не ты, — продолжала она, выгнув шею, чтобы посмотреть на меня. Потом она взглянула на маму: — Ты мне что-нибудь принесла?

В машине на обратном пути я спросила маму, что имела в виду бабушка, когда говорила о «хребте потверже».

Но мама мне не ответила.

Не сводя глаз со стула, опустевшего после ухода отца, я вспомнила, что сказала тогда бабушка, и подумала, об отце ли она говорила.

— Отец боится больниц? — спрашиваю я маму.

Она ведет себя так, как будто не слышит меня. Так, будто этот линолеум — самый замечательный линолеум, который она когда-либо видела. Я уже собираюсь повторить свой вопрос, но между нами садится та сестра, благодаря которой в самый напряженный момент отец остался цел и невредим.

— Мэгги, — говорит эта сестра, — я не видела тебя целую вечность. Как живешь?

«Даже не знаю, что и сказать. Вот, мы тут сидим, а врачи делают на нас ставки в тотализаторе». Я слышу, как мои зубы щелкают, когда я прикусываю себе язык, чтобы не дать этим словам выскочить изо рта, работающего в ускоренном режиме.

Но вообще-то сестра не за этим пришла.

Мама переносит свое внимание с линолеума на сестру. Она не двигается, как бы силясь узнать это нагловатое лицо под белой шапочкой.

— Прямо как в старые времена, да? — говорит сестра, похлопывая маму по колену. — С ней все будет в порядке. Все обошлось.

И, несмотря на то, что я пребываю в искривленном временном поле, я все же успеваю заметить нехороший блеск в голубых глазах этой сестры.

Прямо как в старые времена, да?

— Уичита, — говорит мне мама, все еще глядя в поблескивающие глаза медсестры. — Сходи позвони Дилену.

Глава 17

Дилен.

Время ускоряется, потом замедляется, оставляя у меня ощущение тошноты.

Как же я могла забыть о Дилене?

Я почти дохожу до таксофона, когда вспоминаю, что не знаю номера Дилена и даже его фамилии. Я поворачиваю назад. Сестра уже ушла, а мама плачет.

Я видела, как мама плачет — по любому более или менее подходящему поводу.

Обычно в этих случаях я старалась выйти из комнаты. Я не люблю, когда люди манипулируют другими.

— Ты меня не любишь, — сказала однажды мама, когда все мы сидели за ужином.

— Бога ради, Мэгги! — ответил отец. — Я ведь только попросил пюре.

Две слезы покатились по маминым щекам. Я прекратила жевать свою морковную палочку и следила, как эти две слезы соревнуются между собой, которая быстрее добежит до подбородка. Две мокрые скаковые лошади, галопом несущиеся к финишной черте.

Момент был напряженный. Слезы подбежали к самому краю маминого подбородка, соединились там, повисли и упали. Их место заняли другие. И все это в тишине. В мертвой тишине.