Он обхватывает меня руками и, всхлипывая, утыкается носом мне в грудь.

— С ней все хорошо, — говорит он. — Я так боялся... Я думал, что, может быть...

— С ней все в порядке, — говорю я ему в намокшие от снега волосы, чувствуя запах льда, страха и печали.

— Дилен, дорогой! — Маленькая женщина, на вид не старше меня, садится по другую сторону от него. Она быстро улыбается мне, потом вновь сосредотачивается на Дилене.

Поверх головы Дилена и плеча незнакомки — видимо, его матери — я вижу толпу людей, отдаленно напоминающих мальчика, которого я обнимаю. Взрослые, дети, бабушка, даже две. Один за другим, они все обнимают Дилена или — если не могут обхватить его целиком — протягивают руку, чтобы похлопать его по спине или колену.

— А как Джина? — спрашивает меня мать Дилена. — Можно нам ее увидеть?

Я знаю, что маме это очень не понравится — даже больше, чем та нахальная сестра с недобрыми глазами, которая у двери палаты Джины машет руками, чтобы они не входили, но понапрасну: я впускаю их всех.

Они же семья Джины.

Даже если она сама об этом еще не знает.

— Я хочу, чтобы у нас была большая семья, — сказала я Джоне, оставив маму сажать петунии в одиночестве и пробежав всю дорогу до его дома.

— Нет, не хочешь, — ответил он.

Он соскребал грязь с земли у корней дуба. Дерево росло на холмике, возникшем, когда прокладывали подъездной путь к дому Лиакосов. На срезе в темной земле его корни образовали целую сеть извилистых горных дорог, по которой ездили наши игрушечные машинки, пластмассовые джипы и грузовики. Мы одолжили — ну хорошо, стащили — из ящика с серебром матери Джоны старую ложку, и я использовала ее, чтобы посыпать эти дороги тонкой струйкой песка из пожарного ящика. А Джона расчищал путь своим перочинным ножиком.

— Нет, хочу, — возразила я. — Мне бы хотелось жить в большой семье. Даже больше твоей. У тебя ведь только Зик, Кэро и Крейг...

— Конечно... И ты хочешь донашивать чужую одежду, хочешь, чтобы на день рождения тебе не дарили велосипеды и все такое, хочешь утром по субботам драться из-за того, что смотреть по телевизору...

Я подумала над этим.

— Мне не пришлось бы донашивать чужую одежду. Я же старшая.

— Фу ты ну ты, ножки гнуты. Подсыпь сюда песка, — он показал на отвесный склон.

Я насыпала песок и потом разровняла его пальцем.

— Прямо как настоящая дорога. Особенно если скосить глаза.

Мы отступили назад и скосили глаза.

— Ладно, — сказала я. — Мне не нужны братья и сестры. Но все же мне хотелось бы иметь много двоюродных братьев и сестер, теть и дядь, которые бы дарили мне подарки на Рождество. А то Рождество празднуем только мы с мамой и папой.

Джонз раскапывал грязь над следующим корнем.

— Ты понимаешь? — спросила я его. — Тогда по субботам я смотрела бы то, что мне хочется. Да и вообще почти всегда. Ну, кроме Рождества.

Он все продолжал рыть.

— Ну что?

Он отбросил ножик и побежал в дом.

Я подняла нож и счистила с него грязь. Это была любимая вещь Джоны, и он огорчился бы, если бы нож испортился или потерялся. Я пошла за ним в дом. Джона сидел в большом кресле перед телевизором и смотрел какое-то детское шоу.

— Ты уронил ножик, — сказала я.

— Уйди и оставь меня одного.

Прижатая толпой родственников к стене рядом с туалетом в палате Джины, мама зашептала, обращаясь ко мне:

— Кто эти люди? Джина еще слаба. Врач сказал...

— Эти люди ее семья, и они любят друг друга, — ответила я, воплощенный сарказм и язвительное раздражение. Но уже в следующий момент я об этом пожалела, потому что увидела, как на ее лице появилось горестное и обиженное выражение. — Это родственники Дилена.

Она какое-то мгновение раздумывает над смыслом моих слов, а потом вновь шепчет:

— А они знают? Ну, о... — И она неопределенным взмахом руки показывает куда-то в направлении кровати.

Мне требуется секунда или две, чтобы понять: она имеет в виду ребенка. Мама все еще — несмотря на то, что персонал отделения «скорой помощи» только что закончил переливать кровь, чтобы спасти ее дочь и привести ее в чувство, — не в состоянии произнести «ребенок». Как будто само это слово, не освященное обрядом бракосочетания, неприлично.

— Они знают, — отвечаю я. Потом, еще сильнее усугубляя ситуацию, добавляю: — И раньше знали.

Она становится такой же красной, как тот кардинал, которого поймала Люси. Пыхтит так, что вот-вот выскочит из своих красных перьев.