Она оттолкнула прялку и вскочила на ноги.

— Ну, отвечай же, если тебя спрашивают! Язык у тебя отнялся, что ли? Покажи, что ты живой человек, а не дубина! Уши заткнула? Может, совсем не слышишь, что я говорю, или не чувствуешь, как у меня разрывается сердце!

Слышала, слишком хорошо все слышала и чувствовала Анна. Но о чем говорить? Что она могла сказать матери? Судороги начали стягивать челюсти — так крепко она стиснула зубы.

На третий день Осиене повела другой разговор. Беда свершилась, об этом говорить нечего. Грех содеян, остается только ждать кары. И дождется, никуда не денется. Она скажет горам: «Прикройте меня!» И пригоркам: «Засыпьте меня!» Не прикроют и не засыплют. В книге вечности все отмечено, все, что любой негодяй совершил, все до последней буквы. Сатана в аду уже топит печи и накаливает вилы, там уже пылают белые угли, варятся котлы со смолой, пахнет серой. Анна даже удивилась: откуда мать знает все это? Припомнила все страсти, описанные в Ветхом завете, да еще от себя добавила.

Но Осиене ошибалась, — муки ада страшили Анну меньше, чем все пережитое в Озолинях и то, что переносила сейчас в Бривинях. Давно еще, в Талином возрасте, когда сидела как-то с книгой и указкой рядом с прялкой матери и разбирала по складам заповеди, в душу вкрались сомнения. Что это за бог, которому нужны все эти терзания и брань, тычки в спину и связки розг за перекладиной? Он сидит, как волостной писарь, и в своей книге вечности записывает все, что каждый здесь, внизу, сотворил. И сейчас Анна думала: пусть лучше запишет то, что ложью и обманом сделал Ешка Бривинь, этот проклятый штудент… Ад, ад ей всегда казался похожим на Стекольный завод, который дымил, на всю волость; в десяти его печах пылал такой огонь, что глаза приходилось зажмуривать. Котлов на заводе не было, только белые горшки, — хромой Бремпель изготовлял их из дробленого камня, в них плавили стекло, — стеклодувы засовывали туда свои длинные трубки и выдували красивые зеленоватые бутылки. Ничего, в сущности ничего страшного не было в таком аду.

Она приоткрыла рот, и против воли с губ сорвался сдавленный стон.

Осиене чуть не рехнулась от гнева, замахала руками.

— Молчи! Молчи! Не пищи! Каждое слово из такого поганого рта оскорбительно для его слуха! Плакать, плакать должна. Разве нет у тебя ни одной слезинки, — ты… закостенелая грешница?

Ах, сколько их пролилось, горячих и соленых, из самой-самой глубины сердца! Но сейчас уже не осталось ни одной. Сердце ее было как пепелище лесного пожара в сухое лето: все погасло, но в земле, под кочками, еще тлеет невидимый, неугасимый огонь.

Два раза забегала Лиена Берзинь, выбирая время, когда Осиене уходила в хлев. Лиена — единственная, кто считал Анну человеком, а не забежавшей во двор чужой собакой. Но чем могла помочь ей Лиена, молодая, кроткая, глупенькая? Она подсаживалась к Анне, гладила ее худые руки и говорила о собственном горе. Недавно справили свадьбу Карла Зарена, и в усадьбе уже хозяйничала та, из айзлакстцев. Лиена не имела права даже посмотреть в сторону Заренов. Но как удержаться? Глаза сами поворачиваются в ту сторону, где виднеется высокая белая береза знакомой усадьбы. Невыносимо это! В день найма батраков она хочет уйти к другому хозяину, в самый дальний край волости, чтобы не видеть больше этого дерева и забыть все, будто ничего и не было.

Какое дело Анне до ее горя? Но все же, как ни странно, стало легче дышать, на время смягчилась душа. Случайно, в безграничной пустоте, мраке и одиночестве нашлось близкое живое существо… Какая странная вещь человеческое сердце, где только в своем отчаянии оно не находит утешения!

Остаться в Бривинях, пока появится на свет ребенок, невозможно, — это понимали и Осис и Осиене, и все остальные, и лучше всех сама Анна. Она уловила несколько слов, когда шептались отец с матерью. Но дело и так ясно. Хозяйка Бривиней не стерпела бы такого срама в своем доме, да и всякая другая на ее месте поступила бы так же. И когда отец однажды утром запряг в телегу гнедого, а мать вытащила из-под кровати принесенный хозяйкой Озолиней узел с одеждой дочери, Анна с готовностью поднялась с табуретки, чуть оперлась на край плиты, и все же с трудом стянула на спине концы накинутой шали.

Мать гневно понукала и хлестала ленивого гнедого, чтобы скорее убралась прочь с глаз. Никто из бривиньцев не подглядывал, настолько чутки все были, хотя и знали, что Осиене увозит дочь к сестре к Силагайли. Всю волость нужно проехать. Силагайли — отдаленная усадьба, у самой границы Юнкуров, в глубоком лесном углу, где о Бривинях мало знали, там легко было скрыть от людей бесчестие семьи Осиса.

Не повстречать бы только кого-нибудь на пути; Осиене казалось, что каждый палец узнал бы их и догадался, куда они едут. Поэтому она выбрала самую глухую дорогу, которая шла в объезд и была менее людной.

На разъезженном большаке — грязь и ухабы, лошадь едва вытаскивала ноги, а телега переваливалась с боку на бок и тряслась так, что Анна сидела, стиснув зубы, стараясь не закричать от боли в пояснице. Ложбинки уже занесло, поля уже побелели, покрытые тонким слоем рыхлого снежка, над ним торчала стерня от сжатого хлеба, но на дороге снега словно и не бывало. Морозило, холодный северный ветер пощипывал щеки Анны, ее тонкий нос порозовел.

Не доезжая до Стекольного завода, свернули с большака на Волчью гору, к усадьбе Яункалачей. В этом году плотники довели домик старикам только до крыши. Какое-то странное чудище напоминал этот остов дома, запорошенный снегом, с провалами на месте дверей и трех окон. Вокруг бродили старик и его огромная горбатая старуха, осматривали строение и страшно бранили сына.

— Посмотри, посмотри только, что он тут для нас строит! — уже издали кричала Осиене старуха. — Одна только узкая комната будет на правой половине и две на левой. Хочет в них поселить двух испольщиков. Мне, старой хозяйке, придется жить рядом с женами испольщиков, ругаться с ними, смотреть за их детьми! А от кого он готовенький дом получил, жулик этакий!

— Сюда я не пойду, в суд подам! — ворчал старик и грозил кулаком.

— В суд! Болван и дурень, отдал наш дом этой зуде, а теперь тебя, как гнилой пенек, швыряет на Волчью гору! Еще с котомкой придется пойти по волости!