Со своим инструментом, поделочным материалом и верстаком, Иоргис Вевер перебрался на кухню, где было достаточно места, — комнату оставил зятю. Но Андр не жил в комнате. Соорудил себе в клети нары, там спал, там проводил и свободное время. С полки взял несколько книг и подшивки старых газет, но все валялось начатое и недочитанное. Вначале Иоргис частенько приходил к нему, садился на край постели и начинал ученые разговоры о земле, о людях, о жизни — разговоры эти когда-то казались Андру такими увлекательными. Но теперь он стал рассеянным, невнимательным и равнодушным. Чем мог помочь ему мир с различными явлениями, когда тут же у дома, на скамье, сидела Альма, расплывшаяся, тяжелая, будто мясная туша, обтянутая одеждой? Чаще всего она сидела с опущенными руками, поднималась с места только тогда, когда отец, окликнув, приказывал посмотреть, не вываливается ли полено из печки и не плывет ли через край каша, Ничего тяжелого она поднять не могла, даже ведро воды вытащить из колодца было ей не под силу. А когда ее оставляли в покое, грызла ногти, хотя там давно уже нечего было грызть. Понемногу кончились и эти праздные разговоры с тестем. Андр остался один-одинешенек в Вайнелях, со всевозрастающей душевной тяжестью, неясным сожалением и жгучей тоской о чем-то промелькнувшем и навеки потерянном. По воскресеньям он уходил к полотну железной дороги, садился на край насыпи за елочками и ждал поезда.

Сколько раз ни сидел здесь, все не мог привыкнуть. Когда сверху приближался поезд и земля начинала дрожать и звенело в ушах, вначале чуть заметно, потом все сильнее, — щекочущая дрожь пробегала от сердца по всему телу. Поезд шел из Кокнесе, — там Андр однажды видел чудесную долину реки Персе, а над ней развалины старинного замка, с древними пушками на откосе вала. Поезд шел издалека, от станции Плявиняс, из Дюнабурга, из Москвы — это были названия, за которыми чудились невиданные миры — таинственные, огромные, пугающие. Становилось страшновато, когда поезд, гремя, проходил мимо, обдавая паром и серным запахом дыма от сгоревшего угля, унося выглядывающих из окон людей. От станции отходил медленно и, миновав будку Кугениека и дивайский мост, исчезал за зеленой чащей кленов. Мчался в Ригу.

Ригу Андр видел три раза, — из отцовской корзины для бутылок. Город остался в памяти как тяжелое нагромождение кирпичных стен, мощеных улиц, дымящихся труб и сборища неведомо куда спешащих людей. При одном воспоминании об этой пестрой толпе по телу пробегала еще более сильная дрожь, чем от грохота поезда. Теперь он знал о городской жизни больше, чем тогда, когда сидел в пустой корзине из-под бутылок, — знал из бесед с дивайцами, жившими в Риге и на праздники приезжавшими в гости к родным. Недаром так много людей ехало туда — день за днем, поезд за поездом…

Но какое ему дело? Он должен пригнать с пастбища лошадей и напоить, поужинать и лечь спать в клети, а завтра рано утром пойти в Яунбривини помочь косить сено — прихворнувший отец один не справлялся.

Андр встал и поплелся назад. Не взглянул, какой вырос на поле овес и ровно ли посеян горох. Ему казалось, что уже отсюда видит, как торчит Альма на скамейке у дверей дома и грызет ногти — противный треск прозвучал в ушах. Чем ближе к дому, тем медленнее он шагал. Было такое же чувство, как раньше в Бривинях, когда поздней осенью приходилось спускаться в мочило, затянутое тонким льдом.

На помочи в Яунбривинях они были оба с Иоргисом Вевером, Вывезли и навоз. Осис только помогал сваливать, даже раскидывала Мара, сам он не мог поднять вилы. Битиене с Бауманиете как угорелые метались вокруг домишка Лауски, забегая и выбегая, — они так надеялись, что у бривиньского арендатора навоз останется невывезенным и рожь незасеянной. Потом принялись подзуживать Бите. Тот, наконец, не выдержал, ополоснул лицо, подтянул штаны и, задрав бородку, пошел вверх на Бривиньскую гору.

— Ну, что скажете, Бите, хорошего? — спросил Ванаг, отлично знавший этого человека и глядевший на него довольно подозрительно.

— Ничего хорошего, ничего хорошего, господин Бривинь!

У Бите так переполнено сердце, что бородка немного дрожит.

— Видите ли вы, что тут у вас происходит?

У хозяина Бривиней на лбу прорезалась складка, это был нехороший признак.

— Ну, что же такое происходит, чего я не вижу, а видишь ты?

— Ну, как же? Осис — калека, сам работать не может.

— Ты, кажется, в доктора собираешься?

— Нет, но он только на помочи держится, на чужих руках. Разве вы не были внизу? Через Спилву перекинули настил — настоящее шоссе. Сын Осиса и вайнельский Прейман полдня рубили в загоне ели и кидали в трясину, половину деревьев у вас вырубили, чтобы можно было проехать с навозом.

Господин Бривинь угрожающе стал перед ним.

— Я тебя сторожем моего леса пока еще не назначил, — сказал он, отрубая каждое слово. — Как Осис держится, это его дело. Настил ему будет нужен и осенью, когда хлеб повезет сушить, ригу он выстроит только будущим летом. Ты лучше нарисуй кресты на дверях, чтобы тень старого Лауски по ночам не бродила и не гоняла тебя по свету!

Как ошпаренный, вскочил Бите на ноги и, шаря шапку, только бормотал:

— Если так, если так, то мне и приходить не стоило… Тогда я уж пойду…

Напрасно ждал, что хозяин Бривиней пригласит присесть, Нет, он все больше наседал на него.

— У тебя, Бите, зрение слишком острое. У меня на поле как-то остался плуг, а этой весной — две железные бороны. Мои вещи не любят, когда такие, как ты, шляются мимо!

«Такие, как ты» — это было сказано прямо в лоб. Бите умчался, втянув шею, совсем красный. Бежать вниз по дороге никак нельзя, — Андр Осис, стоя на телеге, громыхал по шоссе за последним возом. Пустился прямо вдоль клети и риги, через ложбину ручья, мимо дуба на горе — до пастбища Озолиней и только оттуда повернул обратно к своему дому. Чем ближе подходил к домику Лауски, тем больше робел и краснел: охал, сплевывал и косился на двор, где уже виднелись Битиене с дочерью, Бите знал по опыту, что его там ожидает.