Когда скрылись станционные огни, можно было видеть, насколько непроглядна ночь. Тьма так плотно окутала землю и была такая густая, что, казалось, ее можно ощупать, если снять варежки. Серую полосу дороги удавалось разглядеть только перегнувшись с телеги — удивительно, как могла лошадь видеть и шагать так быстро и уверенно. Черный громоздкий остов недостроенной лавки Рийниека можно было бы рассмотреть, но Бривиню это ни к чему, ему все равно, стоит он там или обвалился. Внизу, в старом доме, очень светло — всем известно, что Рийниек привез из Риги великолепную пятнадцатилинейную лампу с белым абажуром. Пусть у него горит хоть пятидесятилинейная, Бривиню до этого нет ни малейшего дела. С горки Рийниека он уставился в ту сторону, где должны находиться Викули. Если взглянуть днем немного влево от них, будет виден ряд кленов вдоль усадебной дороги Межавилков — это так привычно и неопровержимо, что Ванаг странным образом видел их и сейчас, чего никак не могло быть на самом деле. Но ему и не нужно было смотреть. Ведь в конце усадебной дороги Межавилков всегда возвышались деревья Бривиней с широкой кроной старого вяза посредине. А жилой дом прятался за горой в глубине яблоневого сада; но теперь, осенью, когда деревья на берегу Диваи осыпались, выступал наружу угол старого хлева. Только один угол со сползшей вниз соломенной крышей, похожей на сломанное крыло ястреба… Нет, все это глупости и пустое воображение! Ничего отсюда не видно… Если бы на той стороне было светло, то вяз, конечно, нельзя не увидеть. Но теперь ночь, темная осенняя ночь. Густая тьма — хоть глаз выколи…

Телега загремела по дивайскому мосту, — Бривинь даже привскочил, так перепугал его внезапный толчок и грохот. Ну, конечно, темно, как в аду. И холодно — в лицо дул резкий ветер, пробирала мелкая дрожь. Лошадь бежала домой бодро, неприятна была эта быстрая езда, когда спешить все равно незачем. Кто-то ехал навстречу. Пегая Бривиня со звездочкой на лбу была единственная из бривиньских лошадей, которая не любила уступать дорогу даже клидзиньским извозчикам и сворачивала в самый последний момент. Править теперь опасно, лошадь лучше знала дорогу. Бок о бок проехал встречный, чужая лошадь дохнула на Ванага теплым дыханием, оси повозок зацепились, слышно было, как встречная телега со стуком отскочила в сторону. На ней кто-то заворчал, как бы спросонья. Непонятно почему Ванаг вдруг обозлился.

— Чего спишь на большаке? — крикнул он во тьму. — Выспаться можешь и дома! Что?..

Ему показалось, что тот прокричал что-то или собирается крикнуть. Одной рукой подобрал вожжи, придерживая лошадь, а в другой сжал кнут. По встречный промолчал, вероятно, испугался, слышно было, как стегнул коня и уехал рысью.

Ротозей! Господин Бривинь так рассердился, что зубы стучали. Без дела шатаются по дорогам… Но не только поэтому нарастал гнев, примешивалось еще что-то. Ведь и сам он сегодня не очень-то занят делом. Что погнало его из дома? Весь день, как дурной, мыкался. Какой-то учителишка, несчастный курземец, сын батрака из имения, посмел издеваться над ним… даже не предложил папиросы. В буфете первого класса чувствовал себя униженным, словно воровски пробрался в запретное место, где его с трудом терпели и могли вышвырнуть. Сейчас все это поднималось изнутри и душило. Даже жарко стало в тяжелой шубе. Нет, не жарко. Въезжая на Викульскую гору, он чувствовал, как глубоко-глубоко в нем дрожит что-то мелкой, едва ощутимой дрожью, но непрерывной и щемящей…

Теперь он, должно быть, уже на горе: по правую сторону от дороги чернело что-то — очевидно, кузница Викулей. Нет, над кленами Межавилков ничего не видно, даже самих кленов. Темно, непроглядно вокруг… Ванагу как будто легче стало, он глубоко вздохнул. Но ведь еще рано — должно быть, нет и девяти… И холодно, — хотелось где-нибудь погреться и скоротать время…

Казалось, у самой дороги забыли фонарь — маленькое красное пламя горело, как волчий глаз. В действительности же огонь мерцал шагах в двадцати от Викульской усадебной дороги. Стало быть, сегодня Лиепинь допоздна работает. Так и есть — собирается домой, с грохотом двинул по двери кузницы железным засовом и запер звенящий замок. Совсем неожиданно Бривинь свернул к кузнице, соскочил с телеги, привязал вожжи к столбу.

— Куда лезешь ночью, окаянный! — крикнул Лиепинь резким металлическим голосом. Но, подняв фонарь, увидел, что это хозяин Бривиней, и смутился. — Не сердитесь, я думал, какой-нибудь пьяный палеец, у них каждый день ломаются втулки.

Бривинь громко засмеялся, как шаловливый мальчишка над хорошо придуманной затеей.

— Нет, мои втулки целы, хочу поговорить о новых заказах, пойдем в дом.

Лиепинь шел неторопливо, закоптевший фонарь, поднимаясь и опускаясь, плыл, как по волнам. Походка у кузнеца степенная, медленная, левая нога искривлена в колене, и при каждом шаге он загребал ею, описывая полукруг. На этот раз он вел гостя в дом неохотно. Лиепиниете считали самой неряшливой хозяйкой в волости, поэтому Лиепинь чужих почти никогда не впускал в свое жилище. Теперь к нему шел сам господин Бривинь; кузнец, шагая, выискивал предлоги, как бы отговорить Ванага от посещения.

Но так ничего и не придумал. У самых дверей изловчился и протиснулся вперед. Два известных своей злостью викульских пса, как черти, наскочили на Бривиня, он с трудом спасся от них, вбежав в сени. Там было темно, пахло щами и прокисшим пойлом. Пришло на ум, как глупо и унизительно, может быть даже подозрительно, что он, словно нищий, на ощупь, пробирается в чужую кухню, оступаясь в глубоких выбоинах на глиняном полу и чуть не падая. Но было уже поздно, возвращаться нельзя.

Хорошо, что он знал, где находится комната кузнеца, а то пришлось бы проситься, чтобы впустили. Оттуда навстречу хлынул такой дух, что дыханье сперло. Особенно не терпел Ванаг запаха пеленок. Толстая Лиепиниете уже успела убрать со стола посуду и углом передника торопливо вытирала лужи. Ванаг лихо поставил на стол свои полштофа, словно заранее договорился с кузнецом о выпивке. Молодой Лиепинь, высокий и костлявый как отец, стоял у стены и, ковыряя пальцем в зубах, мрачно предупреждал отца:

— Смотри, напьешься, завтра опять будешь жаловаться на голову.

И вышел из комнаты — должно быть, в Викулях вся молодежь до самого рождества ночевала на чердаках. Бривинь не нашелся что ответить на слова молодого Лиепиня и только рассмеялся, — громко, деланно и глупо. Вероятно, они сочли его подвыпившим, пожалуй, так оно и лучше.

Комната у кузнеца низенькая и широкая, словно пещера. В глубине Лиепиниете укладывала спать детей, — не разглядишь, кровати там у них или нары. Ванаг пробовал сосчитать, сколько детишек, до пяти дошел, а дальше сбился. В комнате бедно и неуютно, как в богадельне, хотя Лиепинь не слыл пьяницей и работал вдвоем с сыном, работы им хватало. Но бывают на свете такие неудачники, которых всю жизнь не покидает бедность, и они не могут от нее избавиться, как от собственной тени.

Сбросив кожаный передник и деревянные башмаки, Лиепинь кое-как умылся в ушате с водой. Бривинь рассказал о своем деле — надо же придумать какое-то оправдание для такого необычайного посещения. Кузнец только плечами пожал. Смастерить новую льномялку — сущие пустяки. Для большого колеса нужны четыре накладки с винтами, потом — два катка и два обруча, на концах катка — втулки и петли, чтобы на пружинах легко поднимался; вот и все. Работы не больше чем на три дня…

Лиепиниете улеглась, не раздеваясь, отвернувшись к стене — было заметно, что сердится на непрошенного гостя. Морщины на лице Лиепиня все еще полны копоти, лоб словно разрисован черными полосами. Бородка коротенькая, концы волос закурчавились, опаленные у горна. Рот всегда полуоткрытый, с желтыми зубами, — но улыбаться кузнецу и не думалось; вообще он не был таким добродушным, каким казался.