Когда, наконец, Ешка заявился домой, Лизбете бросила в печку его провонявшие лохмотья, дала новую одежду и призвала все того же ворюгу Адыня сшить Екабу праздничный костюм.

На следующее лето у него на подсеке поднялась рожь, словно ивовый кустарник, с иссиня-фиолетовыми стеблями, — хоть топором руби, — хвастался Ешка. Будут теперь у него наконец собственные денежки, новую шляпу купит и часы; те, что у него в Клидзине украли, стыдно было из кармана доставать. Возвратись из корчмы, он орал в своей каморке во все горло: «Рожь батрацкая выросла…» Лизбете со стыда не знала куда деваться. У старого Бривиня дрожали руки, когда он, выходя из дома, застегивал шубу.

Ешка зачастил к Бите в домик Лауски, — оно и понятно: разве для такого батрака эти Бите не лучшая родня. Как только раздобудет полштофа, — сразу топает вниз, по мосткам Осиса и к Бите. Вытирая руки передником, сладко улыбаясь, встречала его Битиене, — ведь это большая честь дружить с такими богачами, все испольщики волости им завидуют. Кроме того, дружбой этой можно лучше всего досадить старому Бривиню, этому спесивому дураку, который, конечно, проворовался, потому и удрал с должности волостного старшины, чтобы не прокатили в Сибирь. Он их терпеть не может, отодрал однажды сынишку за уши за то, что нечаянно сломал гнилой сук у яблони, сорвав лишь одно яблочко.

За любезностью супругов Бите скрывались и другие замыслы, было из-за чего сладко улыбаться и ставить перед гостем горшок с маслом. Бауманиете обычно сидела на кровати и тоже улыбалась, только у нее это получалось не так удачно, как у матери. Битиене все время вертелась вокруг стола, присматривая, чтобы на долю мужа досталось побольше даровой водки. Придвигала горшок с маслом поближе к Ешке.

— Мажьте, погуще мажьте, господин Бривинь, дома ведь вам не перепадет. Хозяйским сыновьям — известно как живется.

Ешка обычно молчал, пока не напивался, и трудно было понять, о чем он думал. Но, по-видимому, ему нравилось такое сочувствие, внимательно слушал, вращая зрачками под припухшими веками.

— Да, плохо живут, — подтверждал Бите, задирая кверху седую бороденку.

У себя дома он тоже мало говорил, так уж был вышколен, что в присутствии жены и дочери только поддакивал.

— Да, такова уж судьба хозяйских сыновей, — Битиене вздохнула так тяжело, будто ей положено разделять с хозяйскими сынками всю тяжесть горькой жизни. — Отец разъезжает на рысаках, пьянствует по трактирам, играет в карты, с девками распутничает в Клидзине… — Бауманиете предостерегающе кашлянула, Битиене осеклась, спохватилась, что сболтнула лишнее. — Сын, говорю, живет, как бедняк — ни хозяин, ни батрак, и жалованья не получает, и никакого дохода не имеет, уйти и наняться к чужим тоже не может, привязан к родному дому, как собака на цепи.

— Как собака на цени! — повторил Бите.

— Удивительно, хотелось бы знать, почему это господь милосердный допускает такую несправедливость на земле. Микелю Лазде тридцать лет, а еще порядочных сапог не обул ни разу. Старик кошель с деньгами под изголовьем прячет, а сын в церковь в стоптанных башмаках ходит.

К молодому Бривиню это не относилось, — он похлопал по высоким голенищам новых сапог. Но разве у Битиене мало других примеров?

— Иоргис из Силагайлей около трех лет играл в оркестре на большой трубе. А случилась беда — хватил немного лишнего, упал и помял трубу. В Клидзине никто починить не может, надо везти в Ригу, но старик денег не дает. Оркестр Спруки разваливается, без большой басовой трубы много не наиграешь.

— Без трубы танцевать нельзя, — подтвердил Бите.

— Или взять хотя бы того же Мартыня из Личей. Пожилой, голова голая, как яйцо, а жениться не может — мать не умирает и не умрет, невестку в дом не допускает. А мужчина остается мужчиной, и Мартынь из того же теста. Ни одной батрачки, бедняга, найти не может, сам должен коров доить. Минну Петерит оставил с ребенком, на всю волость его ославила…

Слишком поздно начала Бауманиете кашлять и моргать. Битиене так разошлась, что не заметила, как прикоснулась к самому больному Ешкиному месту, не обратила внимания на то, что бутылка уже наполовину опорожнена.

Молодой Бривинь стал багровым, как квашеная свекла. Громыхнул по столу огромным кулаком, — даже горшок со сливочным маслом подскочил, не говоря уже о других, более мелких предметах.

— Оставь Мартыня в покое! — заорал Ешка. — Тоже судьи нашлись! Нищие!

От страха Бите побагровел и едва сдержался, чтобы не обругать дуру-бабу, которая, как нарочно, портит так хорошо начатое дело.

Битиене довольно долго юлила и вывертывалась, пока успокоила Ешку и повернула разговор в нужную сторону. Посмотрела в окно и покачала головой.

— Осис все еще скрипит — не жилец и не покойник. Удивительно, как бог не приберет такого. Все внутренности попорчены, а живуч, словно кошка. Этим летом ни в поле, ни на лугу не показывался. У самой тоже нос к земле клонится… Всю работу везет на себе батрак литовец.

Когда бутылка была почти распита, развязался язык и у Бите, он заговорил, как всегда, ехидно. Собрал в горсть бороденьку, и, когда отпустил, она осталась торчать, выгнутая и плоская, как щепка.

— Двое нищих, больше ничего. Литовцу платить нечем, грозится, что уйдет, даром работать никто не хочет. Осенью еще куда ни шло, но откуда Осис возьмет весеннюю арендную плату, на зимние заработки ведь не поедет.