Вблизи послышались голоса. Глаза все еще слипались, но теперь задремать уже было невозможно. Один из говоривших, конечно, был Осис: так медленно, рассудительно никто больше говорить не мог. А собеседник его, отвечавший ему, словно чавкая, тяжело ворочая языком, — это, конечно, поляк Дудинский из Межавилков. Потом громко вскрикнул головастый Лапса из Ритеров, — когда он открывает рот, за версту слышно. Старший батрак Бривиней выполз из-под яблони и снова засунул трубку в рот. Разве он спал? Нет, он вышел осмотреть поля.

Низко сгорбившись под огромной охапкой травы на спине, но переброшенным через топь мосткам прошла домой Осиене. Каждое утро до завтрака, пока дети еще спали, она пасла на паровом поле свою скотину, а затем пускала его на выгон. Тале никак нельзя было заставить присмотреть за скотиной в кустах на острове, — она боялась больших собак со стекольного завода, которые часто гоняли здесь зайцев. Осис вечно мучился с изгородью вокруг выгона: прутья, переплетенные между жердями, высыхали и сползали вниз, получались дыры, через которые лезли на поля овцы, топтавшие лен, — вечно приходилось осматривать и чинить.

Вот и сейчас, повесив топор на локоть, он стоял у выгона, рядом с засеянным вчера овсяным полем, дымил трубкой и прищуренными улыбающимися глазами смотрел на гостей.

Лапса из Ритеров не зря получил прозвище «Головастый»: голова у него большая, круглая. С его серой, как пепел, косматой куделью волос даже шевелюра Рийниека вряд ли могла сравниться. Картуз Головастого походил на приколотый к волосам женский чепчик, в котором женщины посещают церковь. Дудинский из Межавилков, — фамилию его дивайцы выговаривали Дудинцкий, — шел из Айзлакстского леса, где воровал лыко; по пути остановился, чтобы поразмять плечи, поставил вязанку толстым концом наземь и, придерживая, обхватил ее рукой; раздвинув кривые ноги, стоял так, словно приготовился бороться с ней. Порты из мешковины, мокрые по колена, измазанная рубашка без пуговиц, голая грудь поросла седой шерстью, такая же шерсть над узкими злыми глазами, которые не отрываясь жалили головастого Лапсу.

— Викуль в субботу пойдет в имение землю выкупать, — упрямо шепелявил Дудинский.

— Никуда не пойдет, я тебе говорю! — кричал Лапса, размахивая кулаками. — Откуда у него деньги? Три сына и брат — этот дурачок Микель — все сидят дома, а землю пахать некому. В прошлом году лен, разостланный на стерне, так и остался под снегом. Весной коров за хвосты поднимает…

Осис, усмехаясь, кивнул:

— Да, да. Не хозяин, а недоносок какой-то.

Дудинский показал свои желтые зубы и, не сдаваясь, процедил:

— Он выкупит, деньги у него есть.

Осис, подзадоривая Лапсу, подмигнул:

— А может, и есть, как знать.

Для него не было большего удовольствия, как столкнуть лбами таких ослов. Казалось, Головастый вот-вот бросится с поднятыми кулаками, доказывать упрямцу, на чьей стороне правда. Но Дудинский похлопал ладонью по бедру, где на веревочном кушаке у него был подвешен в кожаном чехле нож для обдирания лыка. Мартынь Упит был задиристым только когда выпивал, трезвый же был осторожен, даже трусоват. Нет, Дудинского нельзя задевать. Мартынь бросился между спорщиками, пытаясь остановить Лапсу.

— Ну, как твой хозяин? Шутя выплачивает проценты весной и осенью? На его мельнице деньги так и сыплются, только знай мешок подставляй.

Лапса нехотя прекратил спор.

— Гроши у него сыплются, какие там деньги! Пока у Арделя в пруду вода держится, редко кто придет смолоть один-другой мешок. Этим летом мы с полным возом еще никого не видели.

— Крупу у него ободрать нельзя, — добавил Осис. — Когда сильный ветер, прямо в муку растирает, а когда слабый — половина шелухи на зерне остается. Или сам дела не знает, или в мельничных жерновах что-нибудь не так. Тупень мелет куда лучше.

Мартынь Упит терпеть не мог Тупеньвилка еще с тех пор, как тот обозвал его хвастуном и бахвалом.

— Тупень больше языком мелет. Вот у Ритера в этом году ученый подмастерье.

— Может, он и ученый, — отозвался Лапса, — да не работает, почти каждый день пьянствует. Помольщики ждут, ждут, плюнут и уедут. А без шкалика к нему и не показывайся. Из немцев. Хвастает, что в Елгаве пшеницу через вальцы пропускал. Тоже вальцовщик нашелся!

Лапса тряхнул своими космами — сейчас начнет сквернословить, и Мартынь постарался его отвлечь:

— Ну как твоя корова, не сдохла?

Лапса стих и помрачнел.

— Сдохнуть не сдохла, но и толку этим летом от нее не жди. Только кости да кожа остались — пять недель кровавый понос, откуда молоко возьмется. Я говорил жене: «Не носи ты корм из леса, эта болотная трава для непривычной скотины чистый яд». Но как такой сумасшедшей бабе вдолбить в голову? Сынишка мог бы нарвать травы здесь же, на заренском лугу, — с палкой ведь его никто не караулит, но этому сорванцу по душе больше в болоте змей бить, на ели лазать, штаны рвать, — звереныш, а не мальчишка! Не знаю, что из него только получится…