В новом сером сюртуке старый Бривинь был очень красив. Рот нужно подвязать, пока не застыл, иначе так и останется. Белым платком подвязали подбородок, над теменем затянули узелок с двумя аккуратными кончиками — бабушка Карлсонов в таком деле великая мастерица. Но руки быстро окоченели, сложить их вместе можно было только на животе, не выше. Да и сложить благочестиво, как на молитве, покойник не хотел, — старуха Карлсонов потребовала нитку и связала вместе два пальца так, что узелка не видно, крест из лучинок теперь крепко держался.

Старухе не пришлось выйти со всеми. Когда мужчины понесли гроб в клеть, а хозяйка доставала из шкафчика фунт свечей в синей, еще не распечатанной пачке, Осиене позвала бабку к себе — заговорить зуб, который болел всю неделю.

Старому Бривиню было удобно лежать в клети испольщика. Изголовье гроба поставили на мешок с ячменем, другой конец — на опрокинутый ящик. С одной стороны свечу прилепили к краю закрома, с другой — к углу мучного ларя, но это только на время, пока Лиена не сбегает в Межавилки за двумя медными подсвечниками. Да и сам покойник в этом гробу тоже на время, пока не привезут из Клидзини новый, заранее облюбованный и купленный гроб. Хотя сам и слышать не хотел о другом — ведь на доски пошла срубленная в роще ель, — но кто теперь будет слушать старого упрямца. Хозяину Бривиней нельзя иначе — а то что люди скажут. Мартынь уже запрягал возле риги кобылу.

Сложив руки, следила за всем Лизбете. Повязанный под подбородок платочком с торчащими на макушке кончиками, покойник совсем уж не казался противным, скорее чуть-чуть смешным, будто у него болели зубы. Но она не улыбалась, нет, а старалась настроиться на серьезный, печальный лад и была убеждена, что добилась этого.

Выходя, она еще раз потерла платочком глаза и, завидя Осиса, который вел на остров чалого, подняла угол передника и долго в него сморкалась. Маленький Андр побежал в рощу за березками. Катыня и Пичук крались вдоль прогона — должно быть, опять зарились на морковную грядку, на которой еще вчера подозрительно была разворочена ботва. Хозяйка сделала страшное лицо и угрожающе зашипела, но так, чтобы не слышал испольщик:

— Шатайтесь, шатайтесь тут в самый обед! Вот вылезет дедушка из клети!

Это помогло больше, чем розги, бесенята взвизгнули и, таща друг друга за руки, убежали и спрятались в полынь за поленницей.

Поглядеть на покойника первой прибежала из Межавилков жена Приймана. Как только узнала, выбежала из огорода и, переходя реку, ополоснула запачканные в земле руки и обтерла их об юбку. Идя в клеть рядом с Лизбете, страдальчески сморщила губы.

— Да, да… Этого давно следовало ждать… Такая уж судьба… Больше трех лет — чего только вы не натерпелись! Ему что — лежи только, а вам!..

Хозяйка Бривиней только смиренно вздохнула.

— Ну, как же, как он, милая, отходил? Долго мучился?

— Нет, долго он не мучился. С самого завтрака сидела возле него, ни на шаг не отходила, чувствуя, что он собирается… Может быть, пить попросит или еще что. А он — ничего, глаза открыты, только перебирает пальчиками.

А потом она вышла на минутку, только на две минутки, поговорить с бабушкой Карлсоновиене. И только вернулась, сразу увидела, что пришел его час — воздух в себя тянет, сам желтый, как лимон, губы еще шевелятся, а говорить уж не может. Господь один ведает, что хотел сказать, что завещать. Она тогда крикнула Лауре: «Беги, дочка, зови женщин, зови мужчин с поля!» Иногда пропели второй стих псалма, глаза у него начали закрываться, закрываться, пока совсем не закрылись. И ручки сложил, вот так, вот как сейчас.

Пламя свечи колыхалось, при дневном свете это казалось таким странным и торжественным, что глаза хозяйки Бривиней и в самом деле увлажнились. Прейманиете стояла, сложив руки и склонив голову, а глаза проворно обежали все, что можно было осмотреть. Бог знает, повязали ли платок вокруг шеи, под бородой не разглядишь. Чулки-то нитяные, но такие тонкие, что сквозь них просвечивают синие ногти, — ниток пожалели. Могли бы и медный крестик дать в руки старому Бривиню, сказали бы тому же Иоргису из Леяссмелтенов, он ведь часто ездит в Ригу…

Андр красиво убрал клеть березками, которые начали уже горьковато пахнуть. Дверь нужно оставить приотворенной так, чтобы и проветривалось и чтобы не влезла чужая кошка. Прейманиете вспомнила, что покойник когда-то обещал Прейману заплатить за две кожаных седелки деньгами и дать в придачу треть пуры конопляного семени. Деньги отдал, но конопля в том году не уродилась, а потом позабыл. Ну что ж, там каждому зачтется — и добро и зло…

Под вечер Бривинь привез новый гроб. Слегка подвыпивший, оживленный, он ловко спрыгнул с телеги и хлопнул ладонью по крышке. Женщины вышли посмотреть. Это был невиданно роскошный гроб, обитый черной материей с белой зубчатой оборкой по краю крышки. Ручки и ножки оклеены серебряной бумагой, на крышке серебряное распятие. Девушки только ахали от удивления.

— Сколько же стоит? — тихо спросила хозяйка.

— Шесть рублей, — так же тихо ответил Бривинь и, улыбнувшись, погладил бороду.

Лизбете тоже едва не улыбнулась, но вовремя спохватилась. Глаза у нее красные, но во всем теле и в движениях какая-то особенная легкость, какая-то живость, будто сброшена наконец давнишняя тяжелая ноша.

Либа Лейкарт с воодушевлением отмывала угол, где прежде лежал старик, — совсем трухлявая и изгрызенная древоточцами кровать уже выброшена на поленницу — такую только на дрова. Оказалось, что старик, скотина, иногда тайком плевал и за кровать — всю стену пришлось оттирать голиком да золой и ошпарить кипятком. В другое бы время Либа морщилась, бранилась и жаловалась на тошноту, а теперь думала только о том, как будущей зимой ее кровать будет стоять в этом лучшем углу комнаты, прямо напротив окна, и как при ярком свете по воскресеньям будет красоваться на ней новое одеяло с полосками цвета зеленого мха.