Третий день чуть не стал моим последним днем, все сошлось одно к одному. Я походил на затравленного голодного пса — целая стая его окружила, а он знай лишь зубы скалит да на всех бросается, хотя никого не кусает. Так и на меня напали злыдни, обступили кольцом; а хуже всего, что не было ни денег, ни способа добыть пропитание. Тут-то я понял, как хорош грош и как мы им не дорожим, пока не надо его добывать, и цены ему не знаем, пока он в кошельке.

Нужда впервые показала мне свое гнусное обличье, и я сразу понял ее суть, — хотя все ее свойства открылись мне позже, — как она толкает нас на подлые дела, прельщает опасными мечтами, ввергает в позор, как подстрекает к безумствам и заставляет свершать невозможное. Я постиг, сколь мало надо человеку, и, однако ж, как ни щедра наша мать-природа, все недовольны: все мнят себя бедняками, все кричат о своей нужде. О безрассудный эпикуреец, чревоугодник и мот, ты хвалишься, что проедаешь доход в столько-то тысяч дукатов! Верю, столько ты имеешь, но разве способен ты все это проесть? А если и впрямь проедаешь, на что тогда жалуешься? Ведь ты такой же человек, как и я, а для меня гнилая чечевица, червивые бобы, жесткий горох и изгрызенный мышами сухарь — сытная еда. Может, тебе известно, как это так получается? Мне — нет.

Но терпишь ли ты нужду или, что вероятнее, прикидываешься, не моя то печаль, я о своей горюю. Недаром говорят, что нужда — великая наставница, хитроумная изобретательница — научила болтать даже дроздов, сорок, соек и попугаев [107] .

Довелось и мне изведать, как враждебная фортуна вразумляет людей. Будто новый свет озарил меня, и я, как в зеркале, увидел свое прошлое, настоящее и будущее. До той поры был я птенцом желторотым, про каких говорят: «Вдовий сын к потачке приучен, уму-разуму не научен». С годами жизнь меня обстрогала, но первым ударом тесла была эта невзгода. Так солоно мне тогда пришлось, что и не рассказать. Я понял, что погибаю, тону в открытом море и не ведаю, как добраться до гавани, ибо, неразумный юнец, я пустился вплавь без опыта и знаний. Чуя погибель, я жаждал доброго совета, да не знал, к кому обратиться.

Принялся я приводить в порядок свои счета. Итог был неутешительный — расходов много, дохода никакого. Уходить из Касальи мне не хотелось, так как продолжать путь было не на что, а вернуться домой я тоже не мог. Мне было стыдно снова показаться на глаза матери, друзьям и родным. О господи, сколько довелось мне потом видеть бед из-за этого проклятого «мне было стыдно»! Сколько девиц потеряло себя, полагая, что стыдно не быть любезной со щеголем, если он дарит кулек сластей и сонет в придачу или заказывает серенаду, прельщая сердца песней, не им сочиненной и наемным певцом спетой! Сколько мошенников нашло себе поручителей, которые разорились, заплатив чужие долги, и пустили по миру родных детей! Сколько денег было дано взаймы из дружбы, а друг, глядишь, обанкрутился и не вернул долга — так что и заимодавцу нечего есть, и должнику мало проку, а попросить свои деньги обратно эти глупцы не решаются, им, видите ли, стыдно!

Так знай же, если еще не знаешь, что стыд подобен основе на ткацком станке: порвется одна нить, и вся ткань разлезется. Ежели случится тебе такое дело, от которого, кроме убытка и явного вреда, нечего ждать, распускай эту ткань, рви ее нити, и ручаюсь, ты не побранишь меня за совет. А огорчения, уготованные тебе, если бы ты уважил просьбу, пусть достанутся просителю, — ты же его не слушай и помни: лишь глупцы стыдятся людской молвы. Стыдись самого себя, бойся даже наедине совершить низкий и бесчестный поступок, а что до остального, какое тебе дело до цвета и покроя чужих мнений? Где надо, отпускай свой стыд на волю, не держи его на цепи, как собаку, у дверей своего недомыслия. Отвяжи его — пусть бегает, пусть резвится. Стыдись, как я уже сказал, одного — поступать бесстыдно, а то, что ты называешь стыдом, всего-навсего твоя глупость. Не будь мне тогда стыдно, не пришлось бы теперь изводить столько бумаги на этот том, а ведь к числу его страниц я мог бы добавить еще много нулей, Но надо спешить, чтобы поведать тебе хоть самое главное в моей жизни, ежели господь продлит ее для этого дела.

Вот я и говорю, что мне было обидно, уйдя в плаще, возвращаться без него, оставшись, как говорится, на бобах. Я покинул родной дом и полагал, что выкажу малодушие, если вернусь; это стало для меня вопросом чести. Смотри не вздумай и ты сказать: «Это для меня вопрос чести!» Ага, голубушка-честь, попалась мне в руки, теперь я сдеру чепец с твоей головы! Ужо потреплю твои космы, спуску не дам! Давно я на тебя зубы точу. Отомщу за все, наступлю тебе на глотку, сокрушу вконец.

О, если бы господу было угодно, чтобы я понял тогда же, а ты, тщеславный юнец, спесивый муж или безмозглый старик, хоть теперь уразумел, что такое честь, ради которой ты творишь безрассудства и покорствуешь бредням. Но еще не пришло время заняться гармонией к мелодии этих слов. А слово я свое сдержу, разоблачу эту ложную честь и раскрою тебе глаза. Дай срок, доберусь и до нее.

Итак, это стало для меня вопросом чести, и я сказал: «Поручаю себя господу, который хранит всех нас!» С тем я и пустился в дальнейший путь, решив направиться в Мадрид, где находился в ту пору королевский двор и собрался весь цвет страны: кавалеры Золотого руна [108] , гранды, вельможи, прелаты, дворяне — короче, вся знать, а главное, молодой, недавно обвенчавшийся король [109] . Мне казалось, что мой ум и наружность сразу покорят всех и стоит только появиться, как господа эти из-за меня чуть ли не в драку полезут.

О, сколько мыслей приходит на ум, как вспомню о тогдашней своей глупости! Как далеко от мечты до дела! Быстро мы стряпаем, жарим и варим в мечтах, тут все дается легко, зато на деле трудно! Мечта рисуется мне в виде прелестного ребенка, который скачет по ровному полю верхом на палочке, с пестрой бумажной вертушкой в руке; а дело — в образе старца, седого, плешивого, немощного и хромого, который на костылях пытается вскарабкаться на неприступную стену.

Разве я преувеличиваю? Поверь, так оно и есть. Как славно все идет, когда ночью, в темноте, беседуешь со своей подушкой. Но лишь взойдет солнце — все исчезает, как легкий туман летом. Одному богу известно, как тщательно я обдумывал и рассчитывал все, забывая про сон. Увы, то были замки, построенные на песке, фантастические бредни. Наступало утро, и все рушилось. Замыслов было много, но ни один не удался; все выходило наоборот, не так, как думалось. Все оказалось суетой, ложью, призраком, подделкой и обманом воображения, все обратилось в золу и угли, точно бесовский клад.