Что до платы за лошадей и мулов, то здесь наперед известно, сколько они съедают и что стоят солома, ячмень и стойло. Зато при расчете за стол начиналась потеха. Мигом подлетали мы к посетителю и единым духом выпаливали: «Столько-то реалов и столь-то мараведи, на доброе здоровье вашей милости». И всегда скажешь на реал больше и ни бланкой меньше. Кто поумней, платил сразу, а иные новички или задиры начинали ерепениться — за что, мол, столько платить, — но лишь себе во вред: с таких мы брали втридорога, приписывали к счету каждый пустяк, не только олью, но и ее приготовление, и, взимая пеню за просрочку, оставляли их без гроша. Слово трактирщика — окончательный приговор, защиты искать не у кого, кроме как у своего кошелька. Угрозы тут бесполезны, ибо большинство трактирщиков — члены Эрмандады, и ежели на кого обозлятся, потихоньку проследуют за ним до селения, а там докажут, что этот человек собирался поджечь трактир, избил хозяина дубинкой, обесчестил хозяйскую жену или дочь, и тем выместят злобу.

Для посетителей победней были у нас в запасе лакомства вроде тех, какими угостили меня, а потому всякий, кто приходил к нам пеший, уходил конный.

А если что забудешь или плохо положишь — пиши пропало! Сколько краж, вымогательств, бесчинств, преступлений творится в трактирах и на постоялых дворах!. Не боятся здесь ни бога, ни его служителей, ни судей. На плутов-трактирщиков нет управы, судьи всегда на их стороне и, возможно, подкуплены, хотя в это трудно поверить. Как бы то ни было, тут необходимо навести порядок, ибо нарушаются законы, а дороговизна передвижения мешает торговле. Люди боятся иметь дело с содержателями трактиров и постоялых дворов, где грабят средь бела дня, взимая непомерную плату за ничтожные услуги. Столько наглых проделок я здесь видел, что ввек не перескажешь. Доведись нам услышать о подобных беззакониях в чужих краях, мы называли бы тамошних жителей дикарями, а когда это творится у нас на глазах, нам и горя мало. Посему улучшение дорог, мостов и трактиров, дабы оживить торговлю и передвижение, требует не меньше заботы, чем важнейшие государственные дела. Правда, мне-то, когда отсюда выберусь, уж недолго придется бродить по свету.

Жилось у трактирщика привольно, но по моим большим замыслам мне все было мало. К тому же дорога была людная, а я сгорел бы со стыда, ежели бы кто из знакомых увидел меня здесь, да еще в такой должности. Мимо нас проходили мальчишки-бродяги примерно моих лет и роста — у одних водились деньжата, другие просили милостыню. Я сказал себе: «Что же я, черт возьми, хуже и трусливей всех? И я не робкого десятка, авось не пропаду». Готовый стойко и бодро снести любые невзгоды, я распрощался с трактирщиком и пошел дальше, наведываясь к его собратьям по мадридской дороге. Теперь в моем кошельке уже бренчали медные монеты, добытые честным трудом и разными плутнями.

Денег было не много, они быстро растаяли. Тогда я стал побираться. Порой мне совали полкуарто, а чаще говорили: «Бог подаст, сынок». Как выклянчу два-три полкуарто, наемся «за здравие» добрых людей, а вот с «бог подаст» приходилось туго — хоть пропадай. Подавали скудно: год выдался неурожайный по всей стране: и если в Андалусии было плохо, то в Толедском королевстве [110] и того хуже; чем дальше от моря, тем сильнее голод. Тогда-то и услышал я поговорку: «Храни тебя бог от болезни, что спускается из Кастилии, и от голода, что подымается из Андалусии».

Попрошайничество приносило так мало доходу, а давалось мне так трудно, что я совсем приуныл. Начал я продавать с себя одежонку, решив не просить подаяния, хоть и был в крайности. Одну за другой спускал я свои вещи то за деньги, то в обмен на еду, то в заклад. И в Мадрид пришел, как настоящий галерник, в одних штанах и сорочке, старых, грязных и рваных, — все лучшее я проел. Тщетно обращался я ко многим с учтивыми просьбами и предлагал свои услуги; взглянув на мои лохмотья, никто не верил моим словам и не ждал от меня хороших дел; люди не решались впустить в дом и взять в слуги такого грязного оборванца. Меня принимали за воришку-пикаро, у которого лишь одно на уме — обобрать хозяев и дать тягу.

Чтобы не умереть с голоду, я и впрямь заделался пикаро. Прежде мне было стыдно даже домой вернуться, но, побродив по белу свету, я на дорогах растерял свой стыд; видно, слишком тяжел этот груз для пешехода, а может, он исчез вместе с моим плащом и капюшоном. Вот это, пожалуй, вернее, ибо с той самой поры появились у меня первые приступы ломоты и озноба — предвестники грядущего недуга. К черту былой стыд, не знать бы его никогда! Я сразу повеселел и уже без стеснения позволял себе то, что прежде почитал зазорным; голод и стыд в ладу не живут. Как глупый юнец, я рассудил, что в прошлых бедах повинна моя трусость, а трусом быть — добра не нажить; и я стряхнул с себя стыд, словно то была гадюка, укусившая меня за палец.

Я прибился к стае соколят мне под стать, на лету хватавших добычу. Стараясь сравняться с ними, но не зная, с чего начать, я покамест помогал им в работе, шел по их стопам, перенимал их ухватки и тем добывал свои гроши. Так мало-помалу я обследовал берега и прощупывал дно. Отведал я и монастырского супа [111] ; это было дело верное, да уж слишком точно приходилось заводить часы — чуть опоздал, уходи не солоно хлебавши. Зато я научился быть учтивым гостем: терпеливо дожидаться и не заставлять хозяев ждать себя.

Однако вечная забота о еде и праздность удручали меня. В то время я уже овладел игрой в табу, пальмо и ойуэло [112] , а затем от начального курса перешел к среднему и постиг игру в пятнадцать, в тридцать одно, кинолу и примеру. Усвоив и эти науки, я приступил к высшему курсу и вскоре наловчился класть противника на обе лопатки клычком и накладкой [113] . Свое привольное житье я не променял бы на достаток моих предков и быстро входил во вкус столичной жизни. С каждым часом оттачивался мой разум и росла сноровка; я видел, как другие парнишки, моложе меня, начинают с грошей и наживают состояния, едят вволю, не попрошайничая и не дожидаясь подачек, а чужой хлеб рот дерет, в горло нейдет, хоть и подаст его родной отец. Чтобы наслаждаться этим раздольем и не бояться наказания за бродяжничество, я приспособился носить посильную для моих плеч поклажу.